Доказательство Рая - Эбен Александер. Страница 17

Сильвия позвонила ей домой в Чэпел-Хилл и рассказала о моей болезни. Не сможет ли она настроиться на меня? Согласившись, Сьюзен подробно расспросила о моем состоянии. Сильвия сказала, что я четвертый день нахожусь в коме и что мое состояние оценивается как критическое.

— Это все, что я хотела знать, — ответила Сьюзен. — Постараюсь сегодня же вечером установить с ним контакт.

По мнению Сьюзен, пациенты, впавшие в коматозное состояние, находятся как бы между двумя мирами — земным и духовным — и окутаны исключительно таинственной атмосферой. Как я уже говорил, этот феномен я и сам неоднократно отмечал, но не видел в нем ничего сверхъестественного.

По опыту Сьюзен знала, что такие пациенты восприимчивы к телепатии, а потому была уверена, что, войдя в состояние медитации, сможет установить со мной связь.

— Установление контакта с пациентом, находящимся в коме, — объясняла она мне позже, — можно сравнить с опусканием веревки в глубокий колодец. Длина веревки зависит от глубины коматозного состояния. Когда я пыталась установить с тобой контакт, меня поразило, как глубоко опускается веревка. Чем ниже она опускалась, тем больше я боялась, что ты слишком далеко — и я не смогу до тебя дотянуться.

Только через долгих пять минут мысленного спуска телепатической веревки она почувствовала слабое натяжение. Так леска, закинутая в воду, испытывает небольшое, но определенное натяжение.

— Я была уверена, что это ты, — рассказывала Сьюзен, — что ты еще не готов окончательно уйти. Твой организм сам знал, что делать. Я велела Холли помнить об этих двух моментах и повторять их тебе, сидя у твоей кровати.

Глава 17. Статус № 1

В четверг мои доктора пришли к заключению, что обнаруженный у меня штамм Е. coli не соответствует сверхустойчивому штамму, который непостижимым образом проявил себя в Израиле, как раз во время моей командировки. Но этот факт еще больше смутил их. Хотя им было приятно сознавать, что я не являюсь носителем бактерии, которая могла погубить треть населения страны, это только еще больше подтвердило их подозрения, что мой случай заболевания не имел прецедентов.

Положение из отчаянного стало безнадежным. Доктора по-прежнему не могли понять, каким образом я подцепил свою болезнь и смогут ли они вернуть меня из комы. Одно они знали наверняка: им не был известен ни один человек, который полностью выздоровел бы от бактериального менингита после того, как провел в коме больше двух-трех дней. У меня же шел уже четвертый день.

Огромное напряжение сказывалось на всех. Филлис и Бетси еще во вторник решили запретить в палате все разговоры о моей возможной смерти, так как считали, что я мог это слышать. В четверг утром Джеан спросила одну из медсестер о моих шансах выжить. Бетси, сидевшая по другую сторону от меня, услышала это и сказала:

— Пожалуйста, не обсуждайте этот вопрос здесь, рядом с ним.

Мы с Джеан всегда были очень близки. Конечно, мы чувствовали себя полноправными членами нашей семьи, но то, что папа и мама выбрали нас, особым образом связывало меня с сестрой. Она всегда заботилась обо мне и сейчас, чувствуя себя беспомощной, ужасно страдала.

Джеан готова была разрыдаться.

— Мне нужно на время съездить домой, — сказала она.

В палате было достаточно родственников, чтобы дежурить около меня. Все согласились, что медсестрам будет даже легче справляться со своими обязанностями, если здесь станет на одного человека меньше.

Джеан собрала вещи и в тот же день поехала к себе в Делавар. Своим отъездом она как бы выразила чувство, которое начинали испытывать остальные члены семьи, — беспомощность. Невозможно спокойно видеть любимого человека в коматозном состоянии. Вы жаждете помочь, но не можете. Хотите, чтобы он открыл глаза, но они остаются закрытыми. Родственники подобных пациентов часто пытаются поднять им веки, как бы призывая проснуться. Разумеется, ничего не получается, и от этого им становится еще тяжелее. У находящихся в коме больных глазные яблоки утрачивают способность к согласованным движениям. Поднимите такому пациенту веки и увидите, что один глаз смотрит в одну сторону, а другой — в противоположную. Это невыносимое зрелище, и Холли несколько раз испытала сильное потрясение, попросив разрешения поднять мне веки и увидев мои перекошенные глаза.

После отъезда Джеан дела пошли еще хуже. Филлис стала проявлять типичное для родственников тяжелобольных недовольство врачами.

— Почему они ничего нам не объясняют? — возмущенно спрашивала она Бетси. — Уверена, будь здесь Эбен, он обязательно сказал бы нам, что происходит.

Но врачи делали все, что было в их силах, и Филлис это понимала. Просто она слишком переживала за меня.

Во вторник Холли позвонила доктору Джею Лоефлеру, с которым мы занимались стереотаксической радиохирургией в Женской больнице Бригэма в Бостоне. В то время Джей был главврачом отделения радиационной онкологии в Массачусетской больнице общего типа, и Холли подумала, что уж он-то сумеет объяснить ей мое состояние и перспективы.

Когда Холли рассказала о моем заболевании, Джей решил, что она неверно поняла какие-то вещи. Но после того, как Холли убедила его, что я действительно нахожусь в коме, вызванной редким случаем бактериального менингита с участием Е. coli, он стал обзванивать всех инфекционистов страны. Но они только разводили руками. Просмотрев всю медицинскую литературу вплоть до 1991 года, он не нашел ни единого случая заболевания менингитом Е. coli у взрослых, если только незадолго до этого они не подвергались операции на головном или спинном мозге. Начиная со вторника Джей звонил хотя бы раз в день Филлис или Бетси, узнавал о моем состоянии и, в свою очередь, рассказывал о результатах своих поисков. Ежедневно звонил и Стив Таттер, тоже наш друг и нейрохирург, давал советы и утешал моих сестер. В конце концов выяснилось, что за всю историю медицины мой случай был первым и исключительным. Внезапное заболевание менингитом, вызванным бактерией Е. coli, чрезвычайно редко встречается среди взрослых. Ежегодно им заболевает один из десяти миллионов. Любая разновидность грамотрицательного бактериального менингита — болезнь крайне тяжелая. Настолько тяжелая, что умирают почти 90 процентов заболевших, у которых, как и у меня, с самого начала проявляется стремительное угнетение функций центральной нервной системы. Тем немногим, кто выживает, всю оставшуюся жизнь требуется круглосуточный уход.

Официально мой случай получил статус № 1, что подразумевало, что объектом широкого медицинского исследования стал один-единственный пациент, потому что докторам просто не с кем было меня сравнить.

Начиная со среды Холли стала привозить Бонда после школы в больницу. Но в пятницу она задумалась, не приносят ли эти посещения больше вреда, чем пользы. В начале недели я время от времени вдруг начинал шевелиться, тело мое дико сотрясалось. Медсестра массировала мне голову и давала успокоительные средства, и я постепенно затихал. Десятилетнему мальчику тяжело было присутствовать при этом. Мало того что я больше не походил на его отца, став просто телом, так что уж говорить про зрелище, когда это тело начинало неестественно дергаться. День за днем я все больше превращался для сына в страшного и чуждого двойника любимого папы.

К концу недели неожиданные всплески моторики прекратились. Больше мне не требовалось седативных препаратов, так как эти движения — бессознательные, автоматические, порожденные частичным функционированием спинного мозга и нижних отделов головного мозга — практически сошли на нет.

Постоянно звонили родственники и друзья, спрашивали, не нужно ли посетить меня. К четвергу было решено, что им не стоит приходить. В моей палате и так было слишком шумно и суетливо. Медсестры уверяли, что моему мозгу необходим отдых — чем будет тише, тем лучше.

У тех, кто осведомлялся обо мне по телефону, заметно изменилась интонация. Она стала безнадежной. По временам Холли казалось, что она уже потеряла меня. В четверг в кабинет Майкла Салливана вошла его секретарь из епископальной церкви Святого Джона.