Ястребиный князь - Фанкин Юрий Александрович. Страница 7
– Ну как? У всех нолито?
– Нолито! – дружно откликнутся другие охотники.
Играет рассыпчатое солнышко в лиловатых султанах берез. Волны сочно шлепают о берег. Любота! За что же первый тост? И кто-то, чувствующий охотничью душу, предложит:
– С Озером!
Ему откликнутся согласным эхом:
– С Озером!
Выпивают, покрякивая, выцеливая на столе вкусный домашний харч. Собаки, схватив на лету кусок-другой, носятся челноками до Озера и обратно. Нарядные бабочки-крапивницы греются на зачехленных ружьях.
А порозовевшая белоглазая рыба уже нетерпеливо бьет хвостом по ободку котла – незаметно, за разговорами и первыми тостами, уха подошла. Как это заведено в испытанном табунке, пробовать уху доверяют самому опытному и беспристрастному человеку.
И вот признанный пробовалыцик важно скидывает кипенно-белую, не первого съема пену, тщательно шурудит деревянной ложкой в золотой, туманно парящей лунке. Осторожно черпает, тихо дует. Все внимательно поглядывают на бывалого гурмана, а сам повар, выходивший уху до малой перчинки, до последней щепотки соли, добавивший, на всякий случай, чайную ложку сливочного масла, переминается с ноги на ногу и сдержанно пыхтит, как закипающий чайник, – еще немного, и горячей конфоркой начнет погромыхивать…
Вроде бы и прицепиться не к чему, а судья почему-то медлит, думающе поджимает губы. Наконец, потерев поясницу, достает из костра тлеющую головешку. Сует головешку на какое-то мгновенье в котелок и снова пробует. Довольно хмыкнув, оглашает свой приговор:
– Теперь что надо. С дымком!
Дружно гуляют ложки. Жор как у щуки на весеннем икромёте. Где прилипчивые болезни, домашние остереги? Десяток лет, словно осеннюю линьку, сбросили. Разговоры без конца. Легко охотнику в родном прилётном табунке.
Съедена без остатка уха, а тут и лесной чаек подоспел, терпкий, малиново-красный – на зеленом, перезимовавшем под снегом брусничнике, мохнатых корешках шиповника. Иногда заваривается на любителя зеленоватый ивовый чай: гибкие ветки очищаются от кожицы, разрезаются на две, с внутренней рыхловатой начинкой, половинки. Пусть и погарчивает необычный ивовый чай, но и он по-своему бодрит и скрадывает жажду.
Посидят охотники у играющего угольками костра, облегчат разговорами притомившуюся душу, и непременно у кого-нибудь появится желание навестить старых знакомцев из соседнего табора, благо с попутным ветром доносится персональное предложение:
– Петро-ович, загляни-и-ка сю-да-а!
И как тут откажешься, если за тебя эхо ответило:
–…да-а-а!
И пойдут одно за другим береговые свиданья. И тут уж ушки на макушке держи: как бы не припоздниться у соседей, не хватить лишка «целебной».
В ночи костер особенно притягателен. Весенняя сиреневая темень скучивается возле охотников, заполняет прогалы в едва оперившихся кронах. Костровые ветки шипят, как драчливые селезни, хоркают, словно вальдшнепы в болотистой урёме. Красные отсветы сглаживают морщины, молодят лица.
Охотники живо вспоминают старые полеванья, и такое чувство, что их ружья еще дымятся после стрельбы:
– Гляжу, кряковый в десяти метрах жвакает. Я прикладываюсь… Хлесть!
А уж завзятые побрехушники совсем расчуфыкают-ся, распушат напоказ верховые перья! И такие они ловкие да удачливые, что молодого охотника оторопь берет: и на осинах вместе с глухарями ночевали, и тетеревов походя валенками из-под снега выковыривали, и четырех гусей одним дублетом валили, и серого волка влёт отстреливали, когда он через куст перемахивал…
Велико желание встретить алую весеннюю зорьку возле попыхивающего дубовым жарком костра, но едва ли позавидуешь тому, кто поддался бессонному соблазну. Бывалый, умеющий держать себя охотник обязательно соснёт часика три-четыре: то ли возле костра, на еловом полу, то ли в машине, а может, в спущенной на мелководье лодке.
Сладок сон в лодке под брезентом, которую озерная волна покачивает, словно детскую колыбель.
2
Пять лет тому назад Полудин пристал к охотничьему табунку своего шурина, отставного милицейского полковника. Жил шурин в Москве и как работник проявил себя вязким, настойчивым зверогоном. Ему не довелось брать клыкастых серых лобанов, запятнавших себя человечьей кровью, на его профессиональную долю выпали расплодившиеся в последнее время фальшивомонетчики, не уступающие своими повадками хитроумным лисовинам: имели они в городских крепях глубокие норы с отнорками и в случае опасности уходили на крупных махах, заметали цепочку следов пушистыми хвостами. Кочевал наш Петрович по всей России, меняя гостиничные скрады, и гнал сторожкого зверя, не считаясь со временем и погодой. Работал Петрович с подхода и на подслухе, старался вызнать излюбленные лисьи лазы-переузины в лесной гущаре и, угадав роковое для зверя пересеченье кругов, уверенно брал его, притомленного погоней.
Отработав свое на лисьих нарысках и хорошенько поднатаскав молодых зверогонов, Петрович, еще нестарый, набравший предпенсионного жирка, без особых колебаний ушел в бессрочную засидку. Однако столичный скрадок близ захламленной Яузы-реки претил вольной, не забывающей своих корней душе Петровича – его неудержимо потянуло в лесные дали, в родные муромские пределы. Каждую весну, как только журавли протрубят в золотистом небе, отправлялся наш Полковник на своем «жигуленке» в некрасовскую деревушку, где пустовал дом отца и дожидалась распаренных веников срубленная из добротного осинника баня.
Блюдя огородный промысел, Петрович в меру крестьянствовал, но усердно копошиться в песочистой земле и низко кланяться травяной дурнине и колорадскому жуку ему явно не хотелось, и поэтому, зарядив землю самым простым и необходимым, отдав сорняки и жуков на откуп местным пьяницам, он охотно переключился на охоту, рыболовлю и женщин.
В силу долгой органичной близости к природе, делающей человека все более похожим на зверей и птиц, наш Полковник во всей красе проявил петушиные черты на деревенском току. Распустив крылья и нежно чуфыкая, он не без успеха обхаживал местных тетёрок, потеснив оседлых петухов, которые, не отличаясь особым певческим даром, издавали только невнятный бормоток.
Возможно, Полковник остался бы и зиму зимовать в деревенских пуховых сугробах, да вот московская тетерка, еще не ушедшая на пенсионный покой, ревниво квохтала, звала измолодившегося на лесном приволье муженька-токовика к давно обжитому гнезду, и Петрович, прощально качнув крыльями, неохотно покидал родные места, чтобы вернуться будущей весной, в пору щучьего икромёта.
И в эту раннюю весну, как только щука обломала стекло на озерных заберегах, Полковник снова объявился в лесном сельце и сразу же принялся за свои привычные дела: растопил сухими дровами русскую печь и подтопок, вымел сырым веником из избы потолочную осыпь и сонных мух, вытащил из подполья семенную картошку, настрелял метровых щук в Теплой заводи, присолил в обливной кастрюле свежую икру, похожую на засахаренный цветочный мед, и, конечно, известил по телефону о своем прибытии сестру и Полудина, уже позаботившегося о разовых лицензиях на охоту.
– Как твой «Пордэй»? – поинтересовался Полковник. – Не заработал?
– Скоро проверим… – уклончиво ответил Полудни.
– Не переживай! – бодро усмехнулся Полковник. – Такое ружьецо в любом состоянии с руками оторвут.
– Ты что, уже покупателя приискал? – Полудин помрачнел.
– Да я просто так… – поправился Полковник и, словно тонный заяц, сделал ловкую скидку в сторону. – Кстати, как у тебя моченая антоновка? Еще не закисла?
– Всё в порядке. Скоро продегустируешь! – поддержал разговор Полудин. – Правда, я на этот раз без ржаной соломки обошелся.
– Поленился, что ли?
– Я тут ни при чем. Просто в нашем районе ржаной соломки днем с огнем не сыщешь.
– В чем дело? – удивился Полковник.
– Говорят: невыгодно! – ответил Полудин. – Пшеницу еще сеют, а ржицу на нет свели.
– А что сейчас выгодно? – вспыхнул, как порох, Полковник. – Фальшивые деньги печатать? – И тут же бездымно погас. – Ладно. Не будем о грустном.