Мир тропы. Очерки русской этнопсихологии - Андреев А.. Страница 12

Обычно он заставлял меня айкать, когда мы еще только выходили за деревню и шли полями. Это жутко неудобно, и я не мог это делать без смеха. Все время казалось, что кто-то услышит и посмеется. Тогда Поханя заставил меня каркать в ответ любой пролетающей или каркающей вороне. Я не сразу оценил это упражнение.

Пока бы вдвоем, гораздо легче издать любой "неприличный" звук, то есть звук, за который другие люди тебя могут осудить. Вдвоем у тебя всегда есть возможность оправдаться тем, что вы дурачились. Когда ты один, такое оправдание для тебя не существует. Нельзя дурачиться в одиночку. Дураком можно быть только в обществе других людей. Не задавались вопросом, что значит дурачиться?..

Когда я попробовал каркать в одиночестве, просто идя по лесной дороге, это стало потрясением. Горло мое буквально перехватывало чем-то, крутило в узлы, сжимало, звуки не шли, все время казалось, что сейчас из-за ближайшего поворота или просто из-за деревьев выйдет кто-нибудь и неодобрительно на меня посмотрит, а то и хуже!.. Только стоящая перед глазами картина того балагана, который из карканья устраивал сам Поханя, поддерживала меня. А он мог завестись и так раскаркаться, что все окрестное воронье тучей кружилось вокруг нас или же следовало за нами всю дорогу, перелетая с дерева на дерево. В одиночестве же в первый раз мне потребовалось часа полтора, не меньше, чтобы у меня получилось хорошее карканье, чистый горловой звук с опусканием в сердце, ярло и живот. Впрочем, карканье вещь сложная и, в зависимости от задач, которые ты перед собой ставишь, может перейти и в небный звук.

Однако обучение всему этому шло как бы походя, и только после моей просьбы научить духовному пению Поханя заговорил о ядрах сознания. Сказав мне в ответ на просьбу, что "сердцем я свечу" и, следовательно, помех нет, он словно усомнился в своих словах через какое-то время и сказал, что придется учиться вабить.

– Конечно, ты светишь, и сердцем и ярлом… но, если петь,

тут еще сила нужна…

Что такое вабь, я знал еще по охотничьим временам. Вабить – это выть волком, чтобы подманить его. Но самому мне этого пробовать не приходилось, поэтому я буквально зажегся от интереса:

– Когда?

– Да хоть сегодня ночью!- ответил он, и они оба с тетей Катей засмеялись, глядя на меня,

– А ты знаешь, чего она смеется?- спросил Поханя.- Она ведь тоже вабит. Мы с ней еще и до войны, и после войны охотникам помогали, волков вабили.

– Тогда ж волков-то у нас много было,- закивала она в ответ на мой удивленный взгляд,- Зимой так прямо опасно было, до Коврова можно было живым не добраться…

– Моя Катя, вишь, в бою науку проходила!- еще раз засмеялся Поханя.

ВАБИТЬ

К вечеру мы втроем ушли в лес довольно далеко от деревни. Поханя выбрал интересное место – участок полузаросшей лесной дороги, подымавшейся на холм. Там, наверху, в сторонке от дороги мы расположились, развели костерок, сварили чайку, в который тетя Катя побросала каких-то трав "для смягчения горла", и стали ждать луну. Они все посмеивались, что в округе опять будет множество разговоров о волках после этой ночи. Я лежал на старой фуфайке возле костра, а они привычно хозяйничали. Чувствовалось, что им приятно было вот так вот снова сходить в лес, посидеть у костра, можно сказать, тряхнуть стариной. Было тепло и очень спокойно, и все это случилось благодаря мне. Мне это все ужасно нравилось.

Как только сумерки более или менее определились и сквозь верхушки деревьев проглянула почти полная луна, Поханя кивнул тете Кате, а потом пихнул меня в плечо:

– Ну, подите. Поучись сначала волчицей…

Мы отошли с ней на дорогу. Я с любопытством наблюдал за бабкой: вабить – это совсем не женское дело, по моим охотничьим понятиям. Она поставила меня справа от себя, чуть сзади, велела слегка подогнуть расслабленные колени и "отпустить", как они это называли, живот. Я расслабился и вошел в ее сознание.

Она немножко присела, обвисла, поднесла ладони ко рту и, словно подхватив что-то с земли, вдруг издала одновременно гудящий и воющий звук, начавшийся довольно тонко, потом погрубевший, словно расширившийся и легший на землю, а потом снова медленно и долго утоньшающийся почти до звона, и так и отпустила его протяжной длинной нотой в сторону луны. У меня всю кожу стянуло мурашками…

Она постояла, слегка покачиваясь, и раз за разом провыла волчицей еще трижды. Где-то в деревне залаяли собаки. Меня знобило.

– Пойдем, погреемся,- предложила она, улыбнувшись, и перекрестилась. Я с удовольствием сбежал к костру.

Мы посидели у костра, попили чайку. Меня отпустило, и Поханя велел мне попробовать повыть самому.

Мы ушли с тетей Катей на прежнее место, она показала мне, как стоять, как подносить руки ко рту, как пускать звук сначала по земле, а потом вскидывать его вверх к луне.

Я попробовал несколько раз и с какого-то мгновенья начал "чуять звук" – он заполнял сначала всю грудь, а потом подымался, но не в рот и не в горло, а словно бы в голову, и даже зубы звенели, когда задевали друг друга. Я даже поймал себя на мысли, что боюсь, как бы эмаль у зубов не рассыпалась.

Тетя Катя и сама еще несколько раз показывала мне вой, чтобы подправить и подстроить меня. Потом сказала:

– Хватит пока, лишку бы не было.

Меня действительно слегка мутило, и словно плыло что-то в голове. Мы вернулись к Похане.

– Ну что, Кать, натаскала нового вабильщика,- засмеялся он,- потянет на охоте?

– Да, поди, потянет,- улыбнулась она.- Волчицей. Меня почему-то слегка задело, что я оказался в какой-то

женской роли, хотя можно ли применять в том мире эти понятия?.. Пока я размышлял об этом, старики предались воспоминаниям о старых временах, и я отвлекся, хотя и решил напоследок, что обязательно научусь выть самцом. Кстати, так и не научился… Поханя прекратил свои охотничьи байки только когда меня отпустило и предложил:

– Ну, ладно, а матерого хочешь? Я просто молча поднялся.

– А силенки хватит,- спросил он, вглядываясь во что-то во мне.

– А хватит?- переспросил я, отдавая ему право самому определить это, потому что действительно не имел понятия, сколько мне потребуется сил и на что.

Он подумал, потом предложил:

– Ну, давай еще немножко поговорим. Вот ты свет держать можешь в сердце…

Я тут же вспомнил то самое "моление Световидово" и "зажег сердце". Поханя кивнул, глядя в меня:

– Ну, да. Это ты его зажигаешь… а можно гуднуть – звучать, то есть, заставить. И при пении сердечном сквозь него гудут, и при вабеньи. Ну, это, конечно, зависит от желания. Если волка подманить, можно и горлом… молодых, например. А вот если обернуться… да и просто других в пении удержать, чтобы не выпадали, тоже гудеть надо и сердцем и ярлом.

– Погоди, Поханя,- прицепился я,- ты сказал обернуться?..

– Обернуться?- он сделал вид, будто не помнит или не понимает меня.

– Обернуться, обернуться!- настаивал я.

– Ну, ладно, потом… много чего старые люди рассказывали… потом. Может и сказал. Ты сейчас голос раскрывать пришел, так вот смотри, сердцем гудишь вот так,- он загудел, но тут же прервал, указав пальцем на горло,- Я начну отсюда и поведу вниз,- он провел пальцем по срединной линии груди до солнечного сплетения,- А ты следи в своем теле.

Он загудел. Сначала я просто слышал его гудение, потом вдруг почувствовал дрожь в собственном горле. Он набрал воздуха и еще подержал гудение здесь. Затем он начал медленно опускать палец с горла на грудь, и я действительно увидел, что звук начал опускаться в его теле вместе с пальцем. И что меня поразило, дрожь в моем теле тоже стала опускаться. Неожиданно для самого себя я открыл рот и стал негромко гудеть вместе с ним. Он кивнул мне, не останавливаясь. Звук медленно опустился за грудную кость и пришел как раз в то место, которое я зажигал светом, и которую Степаныч и Дядька называли Сердцем, а мой дед Середой. И тут же пространство вспыхнуло белесым светом и поплыло вокруг меня.