Метафизика войны - Эвола Юлиус. Страница 16

Здесь присутствует аллюзия на физическую смерть на поле боя, которая полностью соответствует mors triumphalis (победоносной смерти) классических традиций. Однако та же самая доктрина также может быть истолкована в символическом смысле. Тот, кто на «малой войне» может пережить «великую священную войну», порождает в себе силу, которая готовит его к преодолению кризиса смерти. Даже не умирая физически, посредством аскезы действия и сражения можно пережить опыт смерти, одержать внутреннюю победу и обрести «больше–чем–жизнь». В эзотерическом отношении «рай», «Царствие Небесное» и сходные выражения являются не более чем символическими представлениями, придуманными для простых людей, чтобы описать трансцендентные состояния сознания на более высоком, чем жизнь и смерть, уровне.

Эти соображения должны позволить нам понять то же самое содержание и смысл, скрытые за одеяниями христианства, которые героическая нордически–западная традиция была вынуждена носить во времена крестовых походов, дабы иметь возможность их внешнего выражения. В идеологии крестовых походов «освобождение Храма» и «завоевание Святой Земли» в большей степени, чем это обычно представляют, имели явные точки соприкосновения с арийско–нордической традицией, в которой упоминается о мифическом Асгарде, далёкой земле асов и героев, где не властвует смерть, и чьи обитатели наслаждаются бессмертием и сверхъестественным покоем. Священная война предстаёт как война совершенно духовная, вплоть до того, что могла быть уподоблена проповедниками «очищению огнем, подобным огню чистилища, перед смертью».

«Славен ты, если не покидаешь битвы иначе, как увенчанным лавром. Но даже ещё более славно обрести в сражении венец бессмертия» — так объявлял тамплиерам св. Бернар.

Понятие «абсолютной славы», приписываемое теологами всевышнему Господу на небесах (in Excelsis Deo), также восходит к крестовым походам. На этом основании «Святой Иерусалим», желанная цель «малой священной войны», представал в двойственном виде: как град земной и небесный, а крестовый поход оказывался прелюдией к истинному обретению бессмертия.

Различные военные превратности судьбы в крестовых походах вызывали трудности, первоначальное смущение и даже кризис веры. Но в конце концов они произвели благотворный эффект на идею священной войны, очистив её от всего материалистического. Неудачу крестового похода стали сравнивать с добродетелью, которую преследует злой рок; ценность этой неудачи могла быть понята и оценена по достоинству исключительно в свете неземной жизни. По ту сторону победы или поражения суждение о ценности фокусировалось на духовном аспекте действия. Таким образом, священная война имеет ценность сама по себе, вне зависимости от своего зримого материального исхода, как средство для достижения сверхличностной реализации путем активного принесения в жертву человеческого элемента.

Та же идея, возведённая до метафизического уровня, встречается нам в знаменитом индоарийском тексте — в «Бхагавад–Гите». Жалость и человеческие чувства, не дающие воину Арджуне вступить в схватку с противником, расцениваются богом как «слабость, свойственная недостойным, ведущая не к небесам, а к бесчестию» (II, 2).

Вместо этого бог обещает следующее: «Или тебя убьют, и ты попадешь на небеса, или, победив, ты насладишься земным царством. Поэтому встань […] и решайся на битву» (II, 37).

Внутреннее состояние, способное преобразить малую священную войну в великую, ясно описано следующими словами: «Посвящая все свои действия Мне, сосредоточив сознание на истинном «я», освободившись от желаний, эгоизма и беспокойств, сражайся» (III, 30).

В равно ясных выражениях утверждается чистота действия, которое должно быть желанным само по себе, превыше всех материальных целей, всех человеческих страстей и стремлений: «Сражайся, относясь одинаково к счастью и горю, к потере и приобретению, к победе и поражению. Так ты избегнешь греха» (II, 38).

В качестве дальнейшего метафизического обоснования бог поясняет различие между абсолютным, неуничтожимым духом и только лишь иллюзорным существованием, включающим в себя телесное и человеческое. С одной стороны, Арджуна узнаёт о метафизической нереальности всего, что можно утратить или что можно заставить утратить других (например, бренное тело и земную жизнь). С другой стороны, Арджуна готовится к опыту проявления божественного как мощи, втягивающей любого, испытывающего её, в неодолимую абсолютность. По сравнению с этой силой всякая обусловленная форма существования предстаёт просто отрицанием. Там, где это отрицание само постоянно и активно отрицается, то есть, когда всякая ограниченная форма существования разрушена или уничтожена в сражении, эта сила проявляется необычайно ярко. Именно этими словами может быть точно определена энергия, подходящая для обретения героической трансформации индивида. В той степени, в которой он может действовать согласно чистоте и абсолютности, на которые мы указали, воин освобождается от цепей человеческого, пробуждает божественное как метафизическую силу уничтожения всего конечного и привлекает эту силу к себе, обнаруживая в ней своё просветление и освобождение. Яркое сравнение мы находим в другом тексте, относящемся к той же традиции: «Жизнь — как лук, разум — как стрела; цель — высший дух; соедини разум с духом, как выпущенная стрела поражает свою цель».

Весьма значительно, что «Бхагавад–Гита» представляет это учение, объясняющее, что высшая форма метафизической реализации сражения и героизма должна пониматься как относящаяся к примордиальному арийскому наследию солярной природы. Это учение было передано «Солнцем» первому законодателю ариев Ману, а затем хранилось сакральной династией царей. За многие века эти знания были утрачены и поэтому вновь были открыты божеством, но не жрецу, а представителю воинской знати — Арджуне.

То, что мы рассматривали здесь до сих пор, позволяет понять также глубокий внутренний смысл, лежащий в основе других классических и нордических традиций. Следует начать с простого наблюдения: в этих древних традициях с поразительной частотой повторяются определенные символические образы. Это образ души как демона, двойника, духа и тому подобного; это образы дионисийских сущностей и богини смерти, и, наконец, это образ богини победы, которая часто представляется также в виде богини битвы.

Чтобы понять их значение, необходимо сначала пояснить смысл изображения души в виде демона, духа или двойника. Люди классической античности символизировали посредством образа демона или своего двойника глубинную силу, которая является, так сказать, «жизнью жизни», поскольку управляет всеми процессами, как телесными, так и духовными, недоступными обычному сознанию, но которые, тем не менее, несомненно определяют бытие и судьбу индивида. Считалось, что существует тесная связь между этими сущностями и мистическими силами расы и крови. Так, например, демон имеет во многих отношениях сходство с ларами — мистическими сущностями рода или племени, о которых Макробий писал: «Именно боги поддерживают в нас жизнь — они питают наше тело и направляют душу». Можно сказать, что между демоном и обыденным сознанием существует связь, аналогичная связи между началом индивидуализирующим и началом индивидуализированным. Индивидуализирущее начало, согласно учениям древних, выступает как сверхиндивидуальная сила и, следовательно, стоит выше рождения и смерти. Индивидуализированное начало — это сознание, обусловленное телом и внешним миром, уделом которого обычно является либо исчезновение, либо весьма эфемерное и смутное существование. Примерно то же значение, что и образ демона в классической античности, в нордической традиции имеет образ валькирии. Этот образ во многих текстах сливается с образом фюльгьи, то есть активной духовной сущности в человеке, обладающей способностью влиять на его судьбу. Подобно кинфюльгье (родовой фюльгье), валькирия (как и лары древнего Рима) — это мистическая сила крови. То же самое относится и к фраваши ирано–арийской традиции. Фраваши, как пишет один известный ориенталист, — «это внутренняя сила каждого человека, которая поддерживает его с момента рождения и на протяжении всей жизни».