Метафизика войны - Эвола Юлиус. Страница 21

И здесь, кстати, можно отметить дилетантскую банальность некоего автора, который в одной статье попытался продемонстрировать в четырёх строчках пагубный характер, которые подобные взгляды должны иметь для идеи государства и службы государству, в противоположность взгляду, согласно которому наше земное существование уникально и окончательно. Япония предлагает самое категоричное опровержение подобных бредней, и энергия, с которой наш японский союзник ведёт свои героические и победные сражения, напротив, демонстрирует громадный воинский и духовный потенциал, который может происходить от чувства трансценденции и сверхличностности, к которому мы обращались.

Здесь уместно подчеркнуть, что, если признание ценности личности присуще современному Западу, то ему также присуще почти суеверное подчеркивание важности воспитания, что в недавних условиях демократизации дало начало знаменитому понятию «прав человека» и серии социалистических, демократических и гуманистических суеверий. Вместе с этим, явно совсем не положительным аспектом, равно подчеркивается «трагическая», если не сказать «прометейская» концепция, которая опять же представляет собой падение в уровне.

В противоположность всему этому мы должны вспомнить об «олимпийских» идеалах наших древнейших и чистейших традиций; тогда мы сможем понять как в равной степени наш аристократический героизм, свободный от страстей, присущий существам, чей жизненный центр поистине находится на высшем плане, с которого они могут нисходить, за пределами любой трагедии, любых уз и страданий, как неодолимые силы.

Здесь мы немного напомним об исторических фактах. Хотя это не является широко известным, наши древние римские традиции содержали идеи, касающиеся бескорыстного, героического самопожертвования во имя государства ради победы, аналогичное которому мы видели в японской мистике сражения. Мы говорим о так называемом ритуале devotio. Его предпосылки в равной степени являются сакральными. В нём действует общее убеждение традиционного человека, что невидимые силы действуют за спиной у видимых и что человек, в свою очередь, может повлиять на них.

В соответствии с древнеримским ритуалом devotio, как мы его понимаем, воин, и, прежде всего, вождь, может способствовать победе посредством мистического освобождения сил, определённых намеренным самопожертвованием, в сочетании с желанием не выйти из битвы живым. Давайте вспомним выполнение этого ритуала консулом Децием в войне против латинов (340 г. до н. э.), а также его повторение — возвеличенное Цицероном (Fin. II, 19, 61; Tusc. I, 37, 39) [31] — двумя другими членами той же семьи. Этот ритуал имел собственную чёткую церемонию, свидетельствуя о совершенном знании и ясности этой героической жертвы. В точном иерархическом порядке призывались сначала олимпийские божества Римского государства: Янус, Юпитер, Квирин, затем бог войны, Патер Марс, и затем, наконец, местные боги: «боги — как говорят — которые даруют силу героям над их врагами»; посредством жертвоприношения, которое эти древние римляне предлагали совершить, богов призывали, чтобы «даровать силу и победу римскому народу квиритов, и уничтожить врагов нашего народа страхом, ужасом и смертью» (см. Ливий, VIII, 9). Предоставляемые понтификом, слова этой формулы произносились воином в praetesta, с ногой, поставленной на копьё. После этого он шёл в сражение, чтобы умереть. В этой связи нужно заметить преображение смысла слова devotio. В то время как первоначально оно прилагалось к этому порядку идей, то есть к героическому, жертвенному и призывающему действию, в более поздней Империи оно стало означать просто верность гражданина и добросовестность в уплате в государственную казну (devotio rei annonariae). Как пишет Буше–Леклерк, [32] в конце концов, «после того, как Цезаря сменил христианский Бог, devotio означало просто религиозность, веру, готовую на всякую жертву, а затем, в дальнейшем вырождении этого выражения, набожность в обычном смысле этого слова, то есть постоянную заботу о спасении, выраженную в педантичном и трепетном отправлении культа». В древнеримском devotio мы находим, как мы показали, очень чёткие признаки мистики героизма и жертвенности, тесно связывающей чувство сверхъестественной и сверхчеловеческой реальности с волей сражаться во имя своего вождя, государства и расы. Существует много свидетельств о том, что нашим древним традициям было присуще «олимпийское» чувство сражения и победы. Мы подробно обсудили эту тему в других статьях. Давайте только вспомним здесь, что в церемонии триумфа победоносный dux (вождь) демонстрировал в Риме знаки отличия олимпийского бога, чтобы указать на реальную силу внутри себя, вызвавшую эту победу. Давайте вспомним также, что кроме смертного Цезаря, Рим поклонялся Цезарю как «вечному победителю», то есть, как некоторой сверхличностной силе римской судьбы.

Таким образом, если в последующие времена стали доминировать другие взгляды, древнейшие традиции всё ещё показывают нам, что идеал олимпийского «героизма» был также и нашим идеалом, и что наш народ также имел опыт этой абсолютной жертвы, достижения целостного существования в силе, нисходящей против врага в жесте, оправдывающем самое полное призывание глубинных сил; и наконец, вызывающей победу, преобразующую победителей и связывающих их со сверхличностными и «судьбоносными» силами. И таким образом в нашем наследии видны вещи, стоящие в радикальной оппозиции к субличностному и коллективистскому героизму, который мы обсудили выше — и не только к нему, но и ко всей трагической и иррациональной точке зрения, игнорирующей то, что сильнее огня и железа, сильнее жизни и смерти.

РИМСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ПОБЕДЫ

Саллюстий описывал первоначальных римлян как наиболее религиозный народ из смертных: religiossimi mortalis («Заговор Катилины», 13), а Цицерон говорил, что древнеримская цивилизация превосходила любой другой народ или нацию в своем чувстве сакрального: omnes gentes nationisque superavimus («Об ответах гаруспиков», IX, 19). Аналогичные свидетельства можно найти и у многих других древних писателей. Чтобы уничтожить предрассудки определенной историографии, упорно продолжающей оценивать древний Рим исключительно с юридической и политической точки зрения, нужно продемонстрировать духовную и сакральную в своей основе суть древнего Рима, которую в действительности нужно рассматривать как самый важный элемент, потому что легко показать, что политическая, юридическая и этическая формы Рима в конечном итоге имели в качестве общего основания и происхождения именно особое религиозное видение, особый тип отношений между человеком и сверхчувственным миром.

Но это отношение весьма отличается от типа, характерного для верований, которые стали доминировать позже. Римляне, как и древние и традиционные люди в общем, верили во встречу и взаимопроникновение божественных и человеческих сил. Это привело их к выработке особого чувства истории и времени, к которому мы привлекли внимание в другой нашей статье, говоря о книге Франца Альтхейма. [33] Древние римляне чувствовали, что проявление божественного можно найти скорее во времени, в истории, во всём, что совершается посредством человеческих действий, нежели в пространстве чистого созерцания, отрешения от мира, или в неподвижных, молчащих символах гиперкосмии, или «высшего мира». Таким образом, они жили своей историей с самого начала более или менее в терминах «сакральной», или, по меньшей мере, «пророческой» истории. В своей «Жизни Ромула» (1, 8) Плутарх довольно многословно говорит: «Рим не мог бы приобрести так много власти, если бы в том или ином смысле он не имел бы божественного происхождения, такого, чтобы казаться в глазах людей чем-то великим и необъяснимым».