Ведьмы и Ведовство - Сперанский (Велимир) Николай Николаевич. Страница 5

Согласно этому и «Наставления к допросу ведьм» указывали судьям, что при таких делах им надо больше всего рассчитывать на палача. «Служители Божественной юстиции, – так выражается по этому поводу одно из подобных Наставлений, – могут рассчитывать на желаннейшие ответы, когда явится мастер Ой-ой, Ванечка-щекотун, и пощекочет стакнувшихся чертовых женок чистенько и аккуратненько по всем правилам искусства тисочками на ручки и на ножки, лестницей и козлом».

Итак, к «пристрастному допросу» предполагаемой ведьмы суд, в сущности, мог приступать, когда ему заблагорассудится, и если некоторые из судей предпочитали сначала пробовать более мягкие средства, как продолжительное тюремное заключение или лишение подсудимой сна и пищи, то более стремительные нередко обращались за содействием палача по первому же доносу, раз обвиняемая производила на них неблагоприятное впечатление. А подозрительным для опытного судьи при этом могло казаться все. «Если обвиняемая вела дурной образ жизни, – так описывает современные ему судебные порядки известный автор Cautio criminalis иезуит Шпе, безвременно поседевший от ужасов, свидетелем которых он был в качестве духовника готовившихся к смерти ведьм, – то, разумеется, это доказательство ее связи с дьяволом; если же она была благочестива и вела себя примерно, то ясно, что она притворялась, дабы своим благочестием отвлечь от себя подозрение в связи с дьяволом и в ночных путешествиях на шабаш. Затем, как она себя держит на допросе. Если она обнаруживает страх, то ясно, что она виновна: совесть ее выдает. Если же она, уверенная в своей невиновности, держит себя спокойно, то нет сомнений, что она виновна, ибо, по мнению судей, ведьмам свойственно лгать с наглым спокойствием. Если она защищается и оправдывается против взводимых на нее обвинений, это свидетельствует о ее виновности; если же в страхе и отчаянии от чудовищности взводимых на нее поклепов она падает духом и молчит, это уже прямое доказательство ее преступности». Особенно пагубной оказывалась для подсудимых попытка к бегству при слухе об угрожающем аресте: в этом суд видел всегда крайне тяжелую косвенную улику, вполне достаточную для того, чтобы немедленно отправить захваченную беглянку в застенок.

Самая пытка рассматривалась при этом как род единоборства между «Божественной юстицией» и «отцом всякой лжи» дьяволом. В те времена, когда процессы ведьм в Германии находились еще в руках инквизиции, судьи-монахи охотно прибегали при этом поединке к чисто духовным средствам. Они служили перед началом пытки мессу за ее успех, они поили подсудимых на тощий желудок святой водой, чтобы дьявол на пытке не мог связать им язык, они обвертывали подсудимых по голому телу лентой «длиною в рост Спасителя», где были начертаны семь слов Спасителя, произнесенные на кресте; лента эта, по их уверению, отягощала виновных хуже всяких цепей; в случае, если подсудимая выдерживала все мучения без стона и без капли слез, они читали особо составленные на этот случай заклинания и т. п.'. Светским, в особенности протестантским судам к подобным мерам, конечно, уже не полагалось прибегать. Зато они с особой тщательностью принимали другую меру предосторожности и неукоснительно приказывали палачу перед началом допроса сбривать у подсудимой все волосы на теле, чтобы она нигде не могла запрятать какого-нибудь микроскопического амулета, способного сделать ее нечувствительной к страданиям. Другой столь же обыкновенной предварительной операцией было отыскивание на теле подсудимой «ведовской печати», т. е. знака, которым пометил ведьму дьявол немедленно по заключении с ней договора. Печатью этой признавалось любое пятнышко на коже, которое оказывалось нечувствительным к уколу. Раз такая печать была отыскана, у судей не оставалось уже сомнений в виновности подсудимой, и пытка должна была только вырвать у нее подробное описание ее злодейств. Но если, несмотря на все старания палача, подобной метины не находилось, то это все же не останавливало пытки; она лишь изменяла свою ближайшую задачу.

Однако даже при соблюдении всех опытом указанных предосторожностей и при содействии вполне прошедшего

1 «Заклинаю тебя горькими слезами, кои пролиты были Спасителем на кресте, пролиты были Матерью Его над Его ранами и пролиты были всеми святыми и избранниками Божиими на этом свете – если ты невинна, пусть у тебя льются слезы, если же ты виновна, то пусть совсем не льются. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».

свою науку палача «выпытать» у запирающихся «чертовых женок» «желанные ответы» часто оказывалось делом очень нелегким. «Легче дрова колоть, чем вести дела об этих ужасных женщинах», – так восклицал один баварский судья XVII века. Действительно, дошедшие до нас судебные протоколы показывают, что иные из обвиняемых проявляли поразительную силу сопротивления. Пытку мало-помалу поднимали с низших ее степеней, которые именовались «человечными», до высших, которые сам суд не мог не признавать бесчеловечными, а подсудимые все не сознавались, или, сознавшись, немедленно по прекращении пытки брали свои показания назад. Пытку повторяли один раз за другим – высшее записанное число доходит до 53, – а подсудимые упорно продолжали твердить о своей невинности, и многие умирали в застенке, не сказав того, чего от них требовали судьи. Тут действовал не один страх казни, являвшейся неизбежным последствием признания. Напротив, для многих, кто раз побывал на пытке, как это свидетельствует тот же Шпе, и как этому всякий охотно поверит, она казалась «ужаснее десяти смертей, если бы это было возможно». Но, кроме естественного отвращения к тому, чтобы взвести на себя все ужасы, которые перечислялись в «Наставлениях», иных из подсудимых поддерживала в этой отчаянной борьбе боязнь навеки погубить свою душу. Солгать перед судом, в особенности же оболгать невинных, назвав упорно требуемые имена сообщниц, это являлось в их собственных глазах смертельным грехом, и мысль об аде давала этим несчастным силу упорно переносить самые адские мучения. «Я невинна, Господи Иисусе, не оставь меня, помоги мне в моих муках… Господин судья, об одном молю Вас, осудите меня невинною. О Боже, я этого не делала; если бы я это делала, я бы охотно созналась. Осудите меня невинной. Я охотно умру…» Такими раздирающими воплями оглашались тогда застенки. Наконец, нередко упоминаемые в протоколах случаи, что подсудимые выносили пытку, не меняясь в лице и не издавая ни звука, «хотя в них били, как в шубу», должны быть относимы насчет состояния так называемой «истерической анестезии» – предположение, которое приходится признать более чем вероятным ввиду несомненного присутствия среди мнимых ведьм множества нервнобольных женщин.

Но для суда все это имело лишь одно объяснение; все это были козни дьявола, над которыми необходимо было восторжествовать искусным ведением допроса из-под пытки. Присутствие дьявола в застенке действительно чудилось судьям постоянно. Послушаем опять того же Шпе. «Если несчастная женщина на пытке от нестерпимых мук дико вращает глазами, для судей это значит, что она ищет глазами своего дьявола; если же она с неподвижными глазами остается напряженной, это значит, что она видит своего дьявола и смотрит на него. Если она находит в себе силу переносить ужасы пытки, это значит, что дьявол ее поддерживает и что ее необходимо терзать еще сильнее. Если она не выдерживает и под пыткой испускает дух, это значит, что дьявол ее умертвил, дабы она не сделала признаний и не открыла тайны». И так рассуждали не какие-нибудь дикари, а во многих отношениях действительно образованные юристы XVII века. Имя помянутого уже нами Бенедикта Карпцова недаром до сих пор славится в летописях германской юриспруденции, что не мешает ему оставаться автором такого рода резолюций на пересылавшиеся ему акты: «Так как из актов явствует, что дьявол так прихватил Маргариту Шпарвиц, что она, не пробыв и получаса растянутой на лестнице, с отчаянным криком испустила дух и свесила голову, откуда видно было, что дьявол умертвил ее изнутри ее тела, и так как нельзя не заключить, что с ней дело обстояло неладно также из того обстоятельства, что она ничего не отвечала во время пытки, то мертвое ее тело согласно справедливости должно быть закопано живодерами между виселиц».