Все, что шевелится - Федотов Сергей. Страница 19

Оглушённый, испуганный, осчастливленный и опустошённый, Гессер уснул. Во сне насмешники лешие нашептали на ухо, мол, украденную жену зовут Другмо, что значит «от верблюдицы рождённая». Наяву парень ни за что бы не поверил в такое имя, а во сне человек некритичен – Другмо так Другмо.

Очень скоро красавица стала откликаться на новое имя, не понимая насмешливой подоплёки, да и Гессер при свете дня забыл, что оно как сундук с двойным дном, не имя – кличка.

Караван с маленьким белым верблюжонком двигался неторопливо. На частых привалах Гессер занимался полюбившимся делом. Недаром говорится:

Другмо полюбила нового мужа после первой же. Костёр её страсти разгорелся с неистовой силой. Любовницей она была опытной, ничуть не хуже Булган, но знала совсем иную школу. Специальностью она овладела в объятиях старого мужа, которого с новым сравнивать всё равно как мерина с жеребцом. Что взять со старого? В теории Другмо оказалась крепко подкованной, да практики, жаль, мало имела. Новообретённый муж оказался неопытным любовником, зато нехватку знаний с лихвой покрывал энтузиазмом и нерастраченным пылом юности. Его свежие мозги легко впитывали и усваивали новое, неведомое. Уже на второй вечер он знал объятия: «взбираясь на крышу фанзы», «сплав ляна золота с серебром», «рисовая водка, разбавленная водами Янцзы» и «старое вино, влитое в новые мехи». Прелесть многообразия поз он освоил не сразу, поначалу не разбирал, ожидает супруга «лоно раскрытое, как раковина» или «лоно раскрытое, как пасть дракона», не отличал позу кобылы от позы верблюдицы, «лотос» от «лепестка лотоса», способу «брать рис палочками» предпочитал варварский «хоть ложкой хлебай». Но постепенно освоился, полюбил «загонять гвоздь подороже» и «выдирать гвоздь клещами», «свиток» и «двойной свиток», «совокупление с колодой», «подвешивание синяков», «сбивание цен на ярмарке Хунси» и «пучок в базарный день»; к «отрицательному балансу» ещё и добавил свои «авось» и «небось», неистовствовал, когда Другмо исполняла «Вспоминаю, как на флейте играла».

На второй день путешествия по таёжным горам Гессер наткнулся на хорошую гончарную глину и мигом слепил котёл. Не больно-то казистый, кривобокий: для круглого нужен гончарный круг, да где ж его взять? Закалил его на костре, чтобы было в чем похлёбку наварить или укрепляющий силы горячий напиток вскипятить.

На третий день они въехали в необъятных просторов малинник и остановились полакомиться. Джору отошёл от своей красавицы, но знал, что та неподалёку, слышал её кошачье мурлыканье, которое в стране Инь песней зовётся: «Мяо-няо-ляо, тао-као-тум! Сяо-чао-вао, вяо-лунь-юм-юм!» Неожиданно мурлыканье сменилось визгом кошки, которой наступили на хвост. Гессера подбросило. Кто-то обижает его возлюбленную!

Он выхватил очир и помчался на визг, ломая хрупкие колючие кусты. Ничего страшного не случилось, просто Другмо наткнулась на огромного бурого медведя, который тоже лакомился малиной, жуя её вместе с кустами, а теперь смотрел круглыми удивлёнными глазами на непривычного вида желтоскулую бабу, при этом мотал башкой, словно спрашивал: «Дура, что ли?» Супругу стало обидно, за свою женщину, вовсе даже она не дура, просто по-местному пока плохо разговаривает и медведей, наверное, никогда в жизни не видела. От обиды он запустил очир в стоящего дыбом медведя и тут же очухался: «Что я делаю? Зачем обижать таёжного начальника, друга леших? Он нас не трогает, настроен мирно, у нас и у него еды навалом, если же его прикончить, то мясо девать будет некуда, зря протухнет. И шкура у него невыходная, лезет клочьями, потому что медведь готовится к зиме, начинает линять, менять летнюю шерсть на зимнюю». Все эти мысли пронеслись в голове таёжника за те полтора удара сердца, пока очир летел. А потом стало поздно. Зубцы вгрызлись в мохнатый живот зверя, вытаскивая наружу кишки. Медведь жалобно заревел, схватился за окровавленное место, посмотрел укоризненно на нарушившего таёжные законы человека и рухнул мордой вперёд. Недолго подёргался и затих. Гессер чуть не заплакал.

– Чего орёшь, дура? – впервые грубо обратился к жене.

Все мы такие: часто пытаемся свою вину свалить на другого, хотя прекрасно сознаём, что виноваты сами.

– Моя боись мишка, – принялась оправдываться Другмо. – Такой большой-пребольшой, мохнатый-премохнатый, рыжий-прерыжий, злой-презлой, страшный-престрашный! Вот.

– Да он сейчас добрый, – успокоил муж. – Сытый, еды много. Только траву и ягоды ест, скоро начнёт кедровые шишки жевать, а то птичку какую поймает… Отловился! – сам себя остановил Джору. – Убил я его ни за что. Шкура никуда не годная, мяса слишком много, чтобы нам двоим съесть. А пропадёт – вдвойне обидно. Придётся оставаться на месте, – решил богатур, – и ставить коптильню. Так сохраним медведя.

Он взял очир и умело содрал шкуру, только челюсти оставил, чтобы сохранить вид зубастой пасти. Потом из туши выдернул тонкую медвежью жилку, достал походную костяную иглу, зашил шкуру так, что получилось чучело с дырой на животе. Разделся догола, через дыру влез в шкуру и пошёл пугать супругу. Она притворно визжала, прекрасно понимая, что перед ней никакой не медведь, а любимый муж в медвежьей шкуре. А потом пощекотала где надо, и Гессер овладел женщиной по-медвежьи. Ей это страшно понравилось, с тех пор Другмо хотя бы раз в день требовала, чтобы её имел страшный мишка. Просила, чтобы супруг обязательно при этом драл ей спину когтями и зубами хватал за ухо. Медвежий способ она назвала поэтически «забавы топтыги в киноварной расщелине близ бамбуковой рощи».

На месте нечаянной охоты пришлось задержаться. Мясо Гессер закоптил, сало набил в берестяной туес, который на удивление ловко (не забылись детские навыки) соорудил, супруга просто в ладоши захлопала при виде такой мастеровитости. На сале можно было жарить грибы и мясо (сковороду тоже слепил из глины), смазывать ранки или использовать вместо крема для смягчения кожи. Джору никогда бы не подумал о таком применении, кабы случайно не подсмотрел, как намазывается женщина.

ГЛАВА 7

Коварные замыслы, Мундарга

Тонулись вперёд нескоро. Дни текли незаметно. Караван двигался медленно-медленно из-за слишком частых остановок, но, так или иначе, пылкие любовники должны были рано или поздно приблизиться к границам владений Чоны. И вот на которые-то сутки на Джору и Другмо – сами они счёт дням давно потеряли! – наткнулись охотники из Юртауна: старый и молодой, задумавшие полакомиться глухариным мясом. Они поразились неистовой борьбе мужчины и женщины, которые освоили и широко применяли на практике способ с длинным поэтическим названием «на горе стоит верблюд: его четверо дерут». Разомкнув объятия, парень легко узнал Забадая и Хабала, а вот те не сразу признали ханского сынка, победителя пархоя.

– Как же так? – спросил юноша. – Я Джору, сын Чоны.

– Бедный сирота, – прослезился старый Забадай.

– Почему это сирота? – не понял он.

– Так нет больше хана Чоны, – сказал Хабал. – Убили полковника…

– Кто убил? Почему? Не может быть!

– Ещё как может, – сказал Забадай. – Уже год прошёл, как нет его с нами.

– Да что случилось-то? Отвечайте, не тяните рысь за хвост!

– Была у нас битва с врагом нездешним, а ещё кузнецы сгинули. На нас вероломно напали бухириты…

– Кто такие, откуда взялись?

– Про то сказать трудно, но можно. Рассказывают, – старый Забадай закатил глаза, припоминая слышанное, – что Бохо Муя, сын западного Заян Саган-тенгри, поссорился с Бохо Тели, сыном восточного Хамхир Богдо-тенгри [7].