Все, что шевелится - Федотов Сергей. Страница 81

Несчастье случилось следующей весной. Из-под горы, пика Сардыкова, полезла невиданная юртаунцами дрянь: трёхголовые чудовища. Плюясь огнём, они ринулись на столицу, требуя самогонки и крылатых коней. Хана на месте не оказалось: он отправился в Жемус поискать слюды, которую хитроумные лесичи, по рассказам Листика, использовали для окон. Через прозрачные пластины свет проникал в жилища, что не только экономило расходы на освещение, но и для глаз было куда приятней мерцающих свечных огоньков. Но и без чародея воины были готовы к отпору любого агрессора. Они похватали стальные мечи, верные арканы и самострелы, недавно изготовленные Новом по ютскому подобию, и принялись колоть, вязать и рубить незваных змеев-горынычей. Потеряв ранеными половину состава, чуды-юды удалились назад в земные недра. Унесли всех своих, и никто не заметил, что по запарке ли, по злому умыслу уволокли трёх восьмимесячных ползунков: Джангара, Хонгора и Алтана.

Лес прискакал на своём златом Огоньке к пику Сардыкову, едва до него донёсся вещун-сигнал о приключившейся беде. Преодолел за час расстояние, на которое у обычных коней уходила неделя. Кинулся к подножию горы, но на месте подземного хода обнаружил груду скальных обломков. Отступая, горынычи обрушили своды. Если бы это помогло, он бы расчистил завалы, бросив на то все силы соплеменников и свои немалые чародейские способности. Но знал из предыдущего опыта, что уж коли горынычи что-то делают, то делают очень основательно. Значит, и смысла нет ломиться в закрытые ходы. Уж будьте уверены – завалены они до самой горы Салык-Мулак, гнездовья чудо-юдова. Следует садиться на коня и ехать в Сарафанные горы, договариваться с главным Змеем. Ещё, впрочем, оставалась надежда на необыкновенные способности Джангара. Маг есть маг, его ни в каких темницах и подземельях не удержать. Вдруг да сам с минуту на минуту объявится?

ГЛАВА 23

Замкнутый круг, реки Тёмная, Подкаменная Тунгуска

За бражкой Сотон ходил теперь невозбранно. Медведь шатался по лесам, искал вторую, пропавшую, половину Чучуны. А сам Чучуна был ханыге не страшен. Что он сделает, наполовину ослабленный да с одной-то ногой? Только и может клянчить, надоеда, чтобы вернули украденное. Да кто ж вернёт? Только не Сотон!

А попрошайка растерял вконец стыд и совесть, стал по ночам в юрту Буус являться и выть над ухом:

– Отдай мою руку! Отдай мою ногу!

Щас! Размечтался!

Тем более что после употребления мухоморного напитка хозяин чужой половины ничего не помнил, о ночных страхах не ведал.

Тогда Чучуна избрал новую тактику. Натренировался на одной ноге скакать быстрей лошади. Вооружился тупым копьём и принялся за Сотоном гоняться, до ветру спокойно не выйдешь. Только на кочке поудобней присядешь, как кольнёт в задницу! А в чистом поле и того круче. Разрядится лешак до газообразного состояния и, гонимый ветром, летит наперерез. Подлетая, сжимается в тугой ком и лупит с налёту куда ни попадя. Наставил ханурику синяков да шишек. По ветру идёшь – сзади налетает, против ветра – спереди, поперёк движешься – сбоку набрасывается. Дальше – больше. Раздобыло чудо лесное нож из плохого железа, тупого да ржавого. У всех, видишь ли, ножи бронзовые, а у него наособицу – железный. Тьфу ты! А нож есть нож, пусть и тупой. И тупым за милую душу прирезать можно. Пока надоеда юрту ночами резал, Сотон молчал, хотя упрёки Буус выслушивать надоело. Та с утра пораньше брала иглу и порезы зашивала, заплатки накладывала. Но когда Чучуна пару раз до ханыги добрался, пырнул ножом в ягодицу, ханыга понял, что дело – труба. Пора сматываться. Не то этот зануда может и прирезать. Вернуть руку-ногу недолго, всех усилий – пробку выбить. Но это уже поперёк характера: идти на поводу у глупого лешака. Чтобы он, бывший хан, иножить слушал, по её указке ходил? Не бывать тому!

Предпочёл он бегство беспечальному житью у вдовушки. Собрался однажды будто бы на охоту, сел на светлую верблюдицу и подался на закат. Тянуло его в родимый Юртаун, без него и жизнь была не мила. Сзади мчался, ломая ветви, одноногий злой Чучуна, трещал буреломом друг его сердечный – медведь, а верблюдица невозмутимо вышагивала среди спелой морошки. Отвешивала брезгливо губу и плевала на красоты осеннего пейзажа, верблядь.

Всё-таки бесстрашным человеком Сотон был. Второй раз уезжал от тёплого жилья неизвестно куда, и вторично – на зиму глядя. Другой бы не решился. А он ехал беззаботно, распевал хорошо запомнившуюся песню «Старик преподносит цветы»:

– Расцвели цветы везде. Хорошо в моей стране.

Он помнил, как из Юртауна они направлялись на восток, поэтому пустился в закатную сторону. Одного не учёл, что вместе с омогойцами кочевал ещё и на север. И теперь путешествовал по лесотундре, а не тайге. Одному удивлялся: откуда взялось столько болот и озёр? Но дичи было полно, рыбы в озёрах и речках тоже, а водоплавающих птиц столько, что хоть руками лови!

Лиственницы между тем порыжели, временами с севера налетал холодный ветер, и порой проблескивали снежинки. А потом как-то внезапно на тундру пала зима. Проснулся, а бескрайние просторы покрыты снегами. И солнце однажды закатилось да и пропало без следа. Вот к вечной ночи приспособиться было трудно. Всякие мысли одолевали. Может, не врал Чхоен из племен паковцев, когда рассказывал о злобных огненных собаках Пулькэ, которые спят и видят, как бы сожрать солнце? Вдруг на этот раз у них получилось разорвать светило и растащить куски? Сидят теперь в темноте, животами маются, и лучи у каждой сквозь пузо, как сквозь тучу, светятся.

Начались страшные холода. Долго на свете Сотон жил, почитай, всех сверстников под пик Сардыков сволокли, а он до сих пор в силе. И за длинную жизнь ни разу с такими морозами близко не сталкивался, представить себе не мог, чтобы плевок на лету замерзал. Сам он теперь трусил рядом с верной верблюдицей, меж горбов не сидел, боялся замёрзнуть. Его бороду, и усы, и ресницы, и брови покрывал слой куржака, намерзающего от дыхания. Иней таял, когда он разводил жаркий костёр в конце дневного (это под звёздами-то!) перехода, и бежал по щекам, но тут же смерзался ледяной маской, стоило отвернуться от огня. Счёт дням и ночам он давно потерял, потому что не знал, как их различать и отделять друг от друга. Верблюдица его шаталась от холода и недоедания. Снег всю землю покрыл, до корма не докопаешься. Редко-редко удавалось отыскать в лесу уголок какого-нибудь бугра, где сугроб ветром сдуло и скотина могла пощипать мороженой травы.

Однажды проснулся от странных всполохов, которые попадали в юрту через дымовое отверстие. Вылез из мехового спального мешка, натянул унтайки и выбрался наружу. По небу тянулись яркие разноцветные ленты, красные, зелёные, колыхались и морщились, словно развеваемые ветром флаги. Сотон опять припомнил огненных собак Пулькэ. Не они ли носятся по небу, гонимые палящим жаром проглоченных кусков солнца? Отрыгнули бы светило, псы ненасытные, пока утроба не расплавилась! И самим бы полегче стало, и всему живому, что шевелится и шелестит и тянется к свету. На землю вернулось бы тепло, и побежали ручьи, и заскользили солнечные зайчики, и зазеленела трава, и распустились цветы. Так ведь нет! Носятся Пулькэ, мучась от огненной изжоги, эвон как их бросает из стороны в сторону, но куска, что оказался шире рта, из пасти не выпускают. Не так ли и он, Сотон, всю жизнь поступает? Ханом-то и побыл всего ничего, а власть ни за что не хотел отдавать, желал родного племянника укокошить, лишь бы над прочими возвыситься. А если честно самому себе признаться, то настоящим ханом его и без Джору мало кто признавал. Величала так пара-тройка боевых соратников, а для прочих он кем был, тем и оставался – братом Чоны. А вот поди ж ты – даже за крохотную частичку призрачного величия мёртвой хваткой цеплялся, не желал отдавать ту незримую крошку. И бутыль не открыл, не вернул Чучуне его руку-ногу, в гиблые замороженные края подался от сытного житья-бытья, лишь бы не возвращать однажды добытого. Сейчас эти ненасытные псы с небес спустятся и разорвут его плоть, живую и тёплую, а кто вспомнит, что был такой Сотон, любил сладко поесть и выпить, бабу приголубить, а нет девицы, так и с иножитью развлекался за милую душу? Никто не помянет, кому он нужен? Ни сынка, ни дочки после себя не оставил (были, были у него сыновья и дочери, первые ещё на озере Хубсугул родились, но он о них в смертной тоске и не вспомнил!), пролетел над землёй, как ветерок над тайгой! Покачал лапы еловые да пихтовые, уронил несколько хвоинок и без следа растаял.