Место для радуги (СИ) - Гаспачо Максим. Страница 20

Вечером я возвращался в отделение, в палату к другим заключенным. Тут был один пациент, который находился в больнице уже довольно давно. Я спросил у него, не знает ли он, что стало с такими-то людьми, и назвал фамилии тех, чьи снимки я правил в фотошопе.

— Да, были тут такие, — поднапрягши память, ответил старожил. — Они умерли.

— Как умерли? — удивленно спросил я.

— Им сделали операцию, после которой у них пошло осложнение, — сказал он. — Один протянул три дня после операции, другой неделю, третий мучился два месяца…

Это было очень неприятное известие. В кандидатской, которую я готовил, было сказано, что во всех случаях операция частично или полностью излечила заболевание. В силу своего положения я не стал говорить об этом с доктором — он мог с легкостью вернуть меня на Онду. Стиснув зубы, я продолжал «фотошопить» снимки под его руководством.

Однако этот факт крепко отложился в моей голове. Я стал более внимательно наблюдать за врачами, слушать их разговоры и вникать в суть их деятельности. Имея доступ к их компьютерам, мне была доступна практически вся документация. В скором времени я узнал, что несколько подобных «кандидатских» и «докторских» работ уже были успешно защищены. Чем больше я познавал психологию врачей и саму суть их образа мышления, тем понятнее мне становилось, что им абсолютно неважно, что защищать, им важен результат — получить степень. Мне стало страшно, что вся медицина зиждется на таких вот «кандидатах» и «докторах» наук. «Что мы покупаем в аптеках? — думал я. — Что за прививки мы делаем нашим детям?».

Многие наблюдения подтверждали эти догадки — зачастую лечение напоминало опыты, прикрытые стандартным курсом лечения. На деле это выглядело примерно так: «Поступил новый препарат» — «Назначить группе больных» — «Наблюдать две недели» — «Увеличить дозировку» — «Наблюдать ещё две недели» и т. д. Больные, которых правильнее было бы назвать «добровольцами», без особых уговоров соглашались на любые препараты и вмешательства — всем хотелось задержаться здесь подольше. К тому же никто из врачей не говорил, что препарат новый и ещё не опробованный. Назначение препарата преподносилось так, как будто им уже вылечилось не одно поколение больных.

Процесс «лечения» был алгоритмизирован, как компьютерная программа, в которой люди были подопытным материалом. Я видел, как одни таблетки начисто вышибали память, другие нарушали слух и речь, а третьи превращали людей в зомби. Это списывалось на «побочные эффекты», на которых больному не стоит заострять внимание во имя достижения высокой цели — общего выздоровления организма.

Благодаря своей деятельности я не попал в число «подопытных кроликов» — врачам было нужно, чтобы моя голова была не затуманена химией и работала ясно, принося плоды в виде оснащения медицины цифровым интерфейсом. Делая свою работу, я был молчаливым зрителем всего происходящего, всё больше удивляясь этому миру.

Вскоре обо мне узнали за пределами моего отделения. Слухи о том, что в больнице появился «компьютерщик», поползли по всем корпусам и отделениям. Ко мне стали обращаться представители воспитательного и режимного отделов. С каждой выполненной просьбой мое положение укреплялось и расширялись возможности. У меня появился сотовый телефон и выход в интернет, но главное — на горизонте возникла перспектива досрочного освобождения. То, что совсем недавно казалось нереальным, теперь выглядело иначе — нереальной стала Онда со всеми её кошмарами, а эта больница, компьютеры, знакомства через интернет и прочие невообразимые для тюрьмы вещи стали самой что ни на есть реальностью.

Когда слухи обо мне дошли до начальника больницы, он пригласил меня и предложил создать единую базу данных для всех отделов. Этот человек был здесь самым главным, его предложение подразумевало досрочное освобождение по завершению проекта. Конечно, я согласился, и он взял меня под свое личное попечительство. Его звали Николай Борисович.

Для работы над этим проектом мне был выделен кабинет в административном корпусе с мощным компьютером, а для проживания — отдельная палата «со всеми удобствами», какие только могут быть в этих стенах. Теперь я был уверен на сто процентов, что меня не вернут на Онду ни при каких обстоятельствах — благодаря своей специальности я оказался тут очень нужным человеком и «крепко стоял на ногах». На фоне этого я, конечно же, немного расслабился и позабыл про чувство страха. Уровень вседозволенности рос с каждым днем.

Ко мне стали заглядывать охранники с мелкими просьбами — записать диск, закачать музыку на телефон и т. п. Я никогда ни в чем не отказывал. В охране работали в основном молодые парни, мои ровесники.

— Куришь? — спросил меня однажды один из них, показывая шарик из фольги.

Я понял, что это гашиш. Последний раз я курил такие штуки несколько лет назад, до ареста. Охранник был для меня как настоящий дед мороз.

— Не откажусь, — ответил я.

Мы покурили, и он оставил мне немного на потом. Это было невероятно. Я сидел за компьютером в клубах гашишного дыма и переписывался по интернету с подружкой. Никаких криков и команд, никаких табуреток, хлорки и унижений. По сравнению со всем, что пришлось пережить до этого, я готов был назвать такое «отбывание наказания» приемлемым. Когда моя дружба с охранниками окончательно окрепла, это состояние стало нормой — ко мне стали заходить не только с просьбами, но и просто покурить «самокруточку» и посмеяться над начальством.

Тем не менее, за все время работы в МОБе мое отношение к системе не изменилось. Я не показывал его явным образом, но к той работе, которую мне приходилось выполнять, относился с большой иронией, поэтому общая база данных называлась «Система учета и контроля (автоматизированная)», сокращенно — «сука». Программа для приемного отделения, куда поступали вновь прибывшие, называлась «Программа оформления прибывших (автоматизированная)», сокращенно — «попа».

Согласен, что с моей стороны это было глупо и пошло, но всё, что происходило в тюремных застенках, было ещё глупее и пошлее, я лишь тонко и завуалированно подчеркивал суть происходящего в названиях этих программ. Впрочем, никто из администрации ни разу не удосужился обратить внимание на эти аббревиатуры.

Чем больше я узнавал тюремную систему изнутри, тем больше видел в ней миниатюру всего социума, как бы в разы уменьшенную модель, в которой более контрастно и детально отражалась вся ущербность вышестоящей системы государственной власти. Отделы, расположенные в соседних кабинетах, сутяжничали друг против друга и вели негласную «холодную» войну между собой. Режимники не любили воспитателей, воспитатели не любили режимников, врачи не любили и тех и других, и всё это непосредственным образом отражалось на заключенных, которые здесь работали. Я понимал, что примерно то же самое происходит на всех уровнях власти в этой стране, где люди — это как бы заключенные, которых государство держит под стеклянным колпаком, зомбируя и программируя их через телевизор, интернет и прессу.

Многие заключенные предупреждали, что, когда подойдет время для моего досрочного освобождения, администрация найдет какой-нибудь предлог, чтобы не отпускать меня, потому что я им нужен здесь и другого такого «компьютерщика» у них не будет, но я верил в силу слова начальника больницы. Проект был завершен, на него было потрачено два года работы и неустановленное количество гашиша, который мне регулярно приносили ребята из охраны. Персонально для начальника больницы была написана программа «Спрут», что означало Система Профилактического Учета (Терминал). Эта программа была терминалом, отражающим статистику деятельности программ «сука» и «попа»: на экране «спрута» Николай Борисович мог видеть всё, что происходит в больнице.

Система была настолько функциональной, что генералы из управления захотели внедрить её по всем колониям. Это не входило в мои планы. А в их планы не входило мое досрочное освобождение, поэтому за неделю до комиссии, которая должна была меня освободить, в моем личном деле появилось маленькое нарушение. Даже не нарушение, а так, пустячок — дежурный по смене написал рапорт о том, что я ему нагрубил в нецензурной форме. Во всей больнице был только один дежурный по смене, с которым у меня не было дружеских отношений, потому что у него не было дома компьютера. Все остальные сотрудники не раз приносили мне свое «железо» на ремонт и были моими друзьями. Именно этому дежурному я каким-то чудом нагрубил, причем скорее всего это сделал даже не я, а мой двойник, потому что в то время, которое было указано в рапорте, я уже спал в своей палате — это произошло в полночь.