Страсти по Софии - де ля Фер Клод. Страница 26

— За кого? — спросила я с вызовом в голосе, ибо готова была сейчас вцепиться ему в лицо ногтями и закричать, чтобы узнать, откуда он знает о случившемся. — За тебя, что ли?

— А хоть бы и за меня, — ухмыльнулся он. — Чем я плох? Тридцать один год, грамоту знаю.

Тридцать один год! Какой старик! Я ахнула от ужаса.

— Ты ешь, ешь… — сказал он. — Я там тебе еще одну палочку оставил. Греется.

И отошел к огню, где остальные разбойники ели жаренное на угольях мясо и прислушивались к нашему разговору.

— Ты, атаман, молодец! — сказал Меркуцио первым. — Жениться захотел. На графине, — в голосе его слышалась явная неприязнь.

— А в чем дело? Чем я — не жених?

— Жена твоя — виселица, а священник твой — палач, — ответил Меркуцио. — Как и у меня, как и у всех нас. Что судьбой уготовано, то и получишь. Выше головы не прыгай — вот что я тебе скажу.

— Это ты так думаешь, — ответил Лепорелло спокойным голосом. — Ты от бабы своей в разбойники сбежал. А я свою жизнь сам сделал.

— Жизнь?! — воскликнул Меркуцио. — Вот это ты называешь жизнью? И хочешь сюда. В эту вонь, в эту дрянь сунуть эту девчонку?

— А ты хотел ее убить.

— Так лучше уж убить, чем заставлять так жить! Попользоваться — и убить. Она и спасибо скажет.

— Нет, — оборвал его крик Лепорелло. — Девчонка мне нужна живая. И не тронутая, — и закончил, как припечатал. — Я так сказал.

— А я сказал, что девчонка не твоя, а общая.

Мне не было видно, как это произошло, ибо смотрела я им в спины, но только Лепорелло и не двигался вовсе, это я могу точно сказать, а красавец Меркуцио вдруг захрипел и стал валиться лицом в светящуюся изнутри красным светом яму.

Когда он упал, атаман спросил холодным голосом:

— Ну, кто еще хочет возразить? Разбойники молчали.

Утром следующего дня я проснулась от свежести, тянущейся от ручья. Подо мной лежало целых две овечьи шкуры, но прикрыта я была катанным шерстяным одеялом, под головой кто-то умостил котомку. Приоткрыла глаза — и увидела все того же Лепорелло, сидящего неподалеку на положенном на камни седле. Он спал, уткнув голову во вцепившиеся в торчащую вертикально вверх пику руки.

«Как солдат на посту… — подумала я с нежностью. — Как это мило…»

Но додумать о приятном не успела: низ живота мой болел, и меня распирало от желания поскорее опорожниться. Вчера мне для этого вырыли ямку за камнем и прикрыли ее доской от вони и мух. Вот туда-то, осторожно выбравшись из-под одеяла, и направилась я, держа цепь в горсти, чтобы ненароком ею не загреметь. Задрала подол, присела — тут цепь и вывалилась из моих рук, грохнула о камни.

Лепорелло вскочил, пика — наперевес. Глаза никак не продерет, а уже готов к бою.

Из-за камня послышался незнакомый смех.

А из меня вдруг понесло со всеми сопутствующими звуками и мелодиями.

Глянул в мою сторону Лепорелло — и тоже зашелся в смехе. Но все же быстро спохватился, отвернулся, сказал:

— Что ж ты, глупая, не разбудила меня? Ишь, какой конфуз теперь.

Я быстро управилась, подтерлась куском травы, вернула доску на место, встала. Смеха из-за камня слышно не было. Я сразу поняла, что там находится тот самый граф, о котором речь шла вчера. Но почему его не было слышно все это время? И потому я спросила у Лепорелло:

— Там ваш пленник? — и указала за камень.

— А ты посмотри.

Я вновь подняла цепь с земли и пошла, гремя ее звеньями, в сторону, откуда только что доносился смех.

Там была яма. И, по-видимому, глубокая. Внизу был кто-то живой, невидимый при свете раннего утра.

— Эй! — позвала я, наклонившись над дырой в земле. — Вы там?

— Я здесь, — ответил веселый голос. — Это вы — там. А потом тоже будете здесь. Все будете: и атаманы, и простые разбойники, и крестьяне, и графы, и короли.

Я сразу поняла смысл его остроты, но не засмеялась вместе с ним. А спросила:

— Почему вы думаете, что это — могила?

— Потому что, если через неделю денег за меня не заплатят, меня просто засыплют землей и камнями, то есть похоронят заживо.

— Но вы уверены, что родственники вас выкупят, раз вам так весело? — спросила я.

Родственники? — вновь рассмеялся он. — Я сам стал графом и получил наследство после того, как корсиканские пираты захватили моего дядюшку в плен. Он ждал выкупа полгода, а потом его скормили акулам.

— Здесь акул нет, — заметила я. — И возле Корсики тоже нет больших акул-людоедов.

— Зато за Гибралтаром их видимо-невидимо. Пираты отправились туда, — объяснил он и зашелся в хохоте.

— Вам смешно, что вы умрете? — спросила я.

— Мне смешно, что ты разговариваешь с мертвецом, словно с живым.

Этот человек мне положительно нравился. Еще не видя его, я почувствовала, что мы с ним подружимся.

Лепорелло, по-видимому, подумал так же. Он подошел ко мне и, грубо ухватив за плечо, отодвинул от ямы:

— Можете упасть, синьора, — сказал при этом. — Тут по утру от росы камни скользкие, — и, поддерживая меня под руку, повел прочь от камня с дырой, из которой нас проводил веселый смех узника.

— Хорохорится граф, — объяснил мне его поведение Лепорелло. — Показывает, что все ему ни по чем. Только игра все это. Человеку не может быть всегда весело. Если ржет постоянно, шутит, значит ему по-настоящему страшно.

— А вы его действительно убьете, если не будет выкупа?

Убьем, — кивнул атаман. — А к чему кормить? Только кончим его не так, как он говорит. Яма для других пленников пригодится. Мы ее две недели рыли. А его вон к тому месту подведем… — показал на излучину ручья, где лежал огромный голыш, сверху сухой и серый, а снизу зеленый от водорослей, — … и глотку перережем.

Меня аж передернуло от этих слов, произнесенных спокойно, без каких-либо интонаций, просто, как о выпитом глотке воды из ручья.

— И многих вы так… убили? Лепорелло пожал плечами.

— Не считал, — признался он. — Работа такая, — вздохнул и объяснился. — Поверьте, синьора, жизнь разбойничья — не в радость нам. Это в песнях, в легендах разбойники веселые и беззаботные. В жизни все наоборот. Хлеб наш потяжелее пахарского будет. И цена за наш труд одна — виселица. Только и надежда, что денег наскрести, имя сменить, личину — и на новом месте начать новую жизнь. Покойный Меркуцио хотел труппу акробатов набрать и с ней по Италии ездить, представления показывать, деньги со зрителей собирать. Люченцио спит — и видит, как он купит дом с виноградником и заведет новую семью. А Григорио хочет свой кабачок заиметь. Или таверну. При этом каждый боится о своей мечте вслух правду сказать. Врут про другое, а главное в душе хранят. И так до самой смерти: живем одним, мечтаем о другом, говорим о третьем. Вся жизнь разбойничья — в этом.

— Ну, а сам ты кем хотел бы стать? Лепорелло не ответил. Мне показалось это правильным. Хотя я и не знала тогда еще того, что узнала сорок лет спустя в таверне, в которой заколола этого человека отцовской шпагой. Не знала, что он — убийца моего отца. Не знала, что сидящий в яме человек вскоре станет моим мужем. Но почему-то именно в тот момент, когда Лепорелло не стал отвечать на мой вполне безобидный вопрос, я внезапно возненавидела атамана. Я думаю это случилось потому, что именно в этот момент мой отец, добравшийся без посторонней помощи со взрезанным животом и вываливающимися внутренностями до нашего родового замка, испустил дух перед зеркалом вечности.

Атаман наклонился над спящим возле входа в пещеру Григорио, тронул его рукой за плечо. Разбойник проснулся сразу, глядя на Лепорелло глазами ясными, будто и не спросонья.

— Убери после вчерашнего, — приказал ему атаман. — И приготовь поесть. Сыр, лепешку и вино.

Григорио молча кивнул и тут же вскочил на ноги.

Мне было странно смотреть на этого послушного слугу после того, что я увидела вчера. Одного из разбойников атаман убил на глазах своих товарищей только за то, что тот позволил отозваться об их пленнице непочтительно — и их напарник не высказал в тот момент своего неудовольствия (а оно быть должно непременно), лишь помог атаману оттащить в сторону от огня труп, а теперь с покорностью овцы выполняет приказания Лепорелло, ничуть не задумываясь, что его ждет именно такая же участь.