Тайна замка Аламанти - де ля Фер Клод. Страница 10

Призрак медленно опустился на пол, присел на край корыта, представился:

— Дядюшка Никколо. Твой пра-пра-пра-прадед, если верить тому, что нынешний сеньор замка — твой отец.

Затем он встал, прошел меня насквозь, вышел с противоположной стороны деревянного корыта с замоченными в нем простынями, продолжил:

— А сиськи у тебя ничего. Через пару лет тебя надо драть и драть — так, чтобы перья из перины летели.

Я рубанула по призраку ножом — и лезвие его разлетелось от удара о камень стены.

— Молодец, девка! — довольно произнес он. — Чувствуется кровь Аламанти. Зовут-то тебя как?

— София, — сказала я, обтирая руки о подол мокрого платья. В конце концов, не драться же с привидением все утро. — А вы убирайтесь отсюда. Ночь кончилась.

— А мне все равно, — заявил призрак. — Утро, вечер, ночь, день… Замок большой, окон мало. Наш брат боится солнечного света, а его у Аламанти негусто.

— И много вас? — полюбопытствовала я, поднимая с пола грязную простынь.

— Кого?

— Ну, вас — вашего брата, — не решилась я сказать слова «привидений».

Дядюшка развалился в воздухе между полом и потолком, как на кресле, ответил:

— Не считал. С иными порой по пятьдесят лет не видишься, считаешь, что успокоились, ан глядь — появятся из какой-нибудь дыры, и ну про живых болтать, будто новое что знает. А что ножик из-за меня сломала — это нехорошо. Ты, девка, в возраст вступила, умей защититься. Кто-то из апостолов — Павел, кажется, — говорил, что всякий мужчина, глядя на женщину, втайне прелюбодействует с ней. А ты красавица.

Я хоть и была девчонкой, но не впервые чувствовала плотскую сущность свою, слышала комплименты, однако слову давнего покойника о моей красоте обрадовалась.

— Дедуля, — пригласила тогда я. — Ты приходи когда-нибудь ко мне в комнату. А то одной скучно.

— Эй! Кто там? — услышала голос кухарки, и тут же увидела ее саму выходящей из-за угла с кочергой в руке, — Сеньора София?.. Доброе утро! С кем это вы говорили?

Я обернулась к дядюшке Никколо — тот уже растворялся среди складок мокрой простыни.

— Ах, ты, старый проказник! — воскликнула кухарка и швырнула в простынь кочергой. — Чего учудил — за девицей подглядывать.

— Это только простыни, тетя Агата! — воскликнула я.

— Простыни? — не поверила кухарка. — Святая простота, — подошла поближе, увидела руки мои, воскликнула. — Ох, ты, Боже мой! Сама стирала! Ручками своими драгоценными!.. — схватила простыни и прижала их к груди. — Не извольте беспокоиться, сеньора! Я выстираю. И пойдемте, пойдемте отсюда… — продолжила, ухватив другой рукой меня за руку. — Темные углы замка — не для юных девушек.

— А почему? — спросила я, когда мы вышли в освещенную солнцем, чистую, хотя и основательно прокопченную за прошлые века кухню. — Почему нельзя по темным углам ходить?

Потому что там живут привидения, — объяснила она. — И среди них — самый озорник — ваше предок сеньор Никколо. Встреча с ним приносит несчастья членам семьи Аламанти. Ваша тетушка сеньора Франческа увидела его как раз накануне своей свадьбы с графом Сегронелли — и сошла с ума, едва выйдя из церкви. Бедный граф двадцать пять лет прожил с ней в разных замках и умер бездетным, ибо мать наша-церковь не разрешает второго брака при живой жене. А как он умер — тетушка ваша сразу пришла в разум, воссела в его владениях и стала жить так, что, сказывают, через пять лет все его состояние развеяла по ветру. Так что ни к добру встречать старого Ник-коло, — закончила она. И перекрестилась.

— А что потом? — спросила я.

— Потом? — переспросила она и вздохнула. — Потом тетушка ваша переехала к брату — вашему отцу. Просила дать приют ей в родном замке, позволить ей столоваться с графом. А синьор сказал, чтобы убиралась она вон, потому что тронувшаяся умом женщина не может быть из рода Аламанти. Ваш отец, синьора София, питает большое почтение ко всем предкам своим, почитает род Аламанти самым великим из всех родов Италии. Даже король Неаполитанский, когда проезжал он через наши земли, сказал, что посещает замок человека, равного себе перед Богом. А наш герцог Алехандро Савойский и вовсе почитает за великую честь принять вашего отца, когда синьор решает покинуть наш замок и посещает столицу.

— И когда они ушла?

— Кто, сеньора?

— Тетушка моя. Франческа.

— Не знаю. Ушла — и все тут. У нас, синьора София, не положено знать про тех, кого его светлость граф считает для себя умершими. Они — даже не призраки. Их просто нет.

— А дедушка Никколо?

Кухарка оглянулась на черный проем двери, перешла на шепот:

— В замке слуги говорят, что ваш отец знается со своими покойными предками, встречается с ними, беседует. Только это, синьора, между нами. Если граф узнает, что я вам сказала об этом, быть мне вздернутой на дыбе и битой плетьми.

Тут она развернула мои простыни, увидела размытые кровяные пятна и покачала головой:

— А вы становитесь взрослой, синьора! Поздравляю вас…

И вдруг поцеловала самые грязные места на тряпке.

К горлу моему подступила тошнота — и я выскочила из кухни вон.

Навстречу шел граф. Выражение лица его было жестким, волосы всклокочены.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он. — Сейчас время завтракать, я ищу тебя по всему замку.

— Это я ее позвала, синьор Витторио, — заявила, выглядывая из-за моей спины, кухарка. — Нам надо было решить женские вопросы.

— Не дело сеньоры решать свои проблемы с кухаркой! — вскричал граф. — У нее есть отец!

Я вздрогнула от этих слов. Впервые граф назвал себя отцом. У меня даже в ушах зазвенело.

— И все-таки, синьор, я позволю себе не согласиться с вами, — ухмыльнулась кухарка. — Кое в чем отец не в состоянии помочь девушке ее лет.

— Вздор! — заорал отец. — Ты, грязная тварь, сейчас пойдешь к палачу и скажешь, что я приказал всыпать тебе десять розог.

— Я пойду, синьор, — покорно согнулась в полупоклоне Агата. — Но если кто узнает о чем был у нас разговор с сеньорой Софией и за что вы наказываете меня, вам будет стыдно.

Отец без размаха влепил ей такую затрещину, что бедная кухарка отлетела спиной вперед через всю кухню до самого закрытого решеткой окна, сползла по стене и застыла недвижимой.

— Отец! — воскликнула я, — Ты не прав! — бросилась к кухарке, просунула свою руку ей под голову — та сразу стала липкой. Поднесла руку к лицу — запахло кровью.

Глаза старухи были открыты, но то, что отражали они, не проникало ей в душу.

Я упала на грудь Агаты и расплакалась.

Отец подошел, бросил мои простыни на лицо кухарки, сказал беззлобно:

— Глупо. Но в одном была она права — это не тема для разговора между мужчиной и его дочерью. И все-таки… — здесь голос его возвысился. — Даже это не дает права холопу говорить с господином своим смело и с улыбкой на губах. Запомни этот случай, София. На всю жизнь запомни… Вот тебе урок: нельзя даже намекать холопу, что ты с ним подобной плоти и крови. Достаточно показать свою слабость перед ним — и холоп поднимет голову… Пойдем в трапезную… — и, развернувшись всем телом, пошел твердой поступью в сторону уходящего в глубь замка коридора.

Я покорно поплелась следом… Но по мере удаления от кухни с лежащим там трупом кухарки ноги мои ступали все тверже, шаг становился ровнее. Когда же я догнала отца у парадной лестницы, у которой он стоял, вглядываясь в мое разом оказавшееся на свету лицо, то уже знала, что ни тени пережитого только что мною страха граф на нем не увидит.

На днях мы с дядюшкой Никколо вспоминали этот случай — и оба решили, что смерть кухарки Агаты была для нее благом, ибо избавила ее от каторжной жизни в замке Аламанти.

Старик помнил, как лапали Агату все, кто ни попадя, в ее молодости, как валялась она, разбросав ноги, и на хозяйских простынях, и на куче прогнившей соломы в подвале, где ее обхаживали закованные в наручники и кандалы разбойники, сумевшие заплатить охране за предсмертное удовольствие.