Тайна замка Аламанти - де ля Фер Клод. Страница 11

Даже отец в шестнадцать лет от роду по пьяному делу приобщился к сонму ее наездников, о чем вспомнил утром — и тут же потребовал от моего деда выгнать развратницу из замка. Но старик посмеялся над оскоромившимся щенком и приказал Агате не подниматься выше первого этажа — и только. Приказание выполнили — а через несколько месяцев слава вечной давалки пошла на убыль — крестьяне стали предпочитать более юных особ, ибо манила их, оказывается, не столько доступность прелестей господской служанки, сколько мысль о том, что пользуются они тем же самым женским местом, что и их господа.

Так и не родив ребенка, отвергнутая близкими, оплеванная хозяевами, прожила она остальные тридцать лет в замке, никогда не поднимаясь ни по одной из наших лестниц в комнаты, которые истерла некогда своими плечами и ляжками вдоль и поперек. Где-то к сорока годам стала ревностной католичкой, ставя каждое воскресение по свече перед Девой Марией, проповедуя молодым про плотскую чистоту и безгрешность, славя девственниц и укоряя блудниц. Но к старости, забытая всеми, перестала появляться в деревне даже в самые великие церковные праздники, оставалась в замке, поначалу придумывая причины для этого, а потом и просто без всяких причин.

Даже стать привидением она не сподобилась. По крайней мере, ни я сама, ни дядюшка Никколо до сих пор не встречали ее тени в переходах замка. Хотя смерть она приняла насильственную — и вполне могла догадаться мстить отцу моему… да и мне тоже…

Сегодня, когда я уже стара и пишу эти строки, часто моргая, чтобы разглядеть собою же написанные буквы, дядюшка Никколо висит в дальнем углу моей комнаты под потолком и оттуда вещает своим скрипучим голосом:

— Сущность бабья — ее дыра. Все остальное Создатель накрутил того лишь ради, чтобы всякий похотливый козел стремился к той дыре, как стремится корабль в пучину во время шторма. Все прелести ваши и ваши ухищрения направлены на то, чтобы мы, забыв обо всем, стремились обладать тем, чего нет, что проще простого заменить простым кулаком. Вот парадокс! Дыра — это ничто, пустота, отсутствие материи. Почему же мы так тянемся к ней? Почему даже после смерти мысль о дыре волнует меня и множит мне силы? Быть может, смысл всего бабьего существования и состоит в том, чтобы вам быть наполняемыми нами. А все то, что окружает вашу дыру, нужно лишь для того, чтобы обнимать наш животворный корень. И корень тот Создатель дал нам для того… — тут он запнулся. — В награду за что?

Дядюшка Никколо в молодости обладал могучей мужской потенцией. Еще будучи молодым и холостым он, рассказывают по сию пору в замке, опробовал всю женскую прислугу, включая старух и совсем юных фрейлин своей матери. Говорили, что даже графиня не устояла перед видом его почти никогда не опускающегося детородного органа.

Молодую жену свою в первую же брачную ночь он загнал до того, что бедняжка умерла под утро в страшных мучениях.

Вторую жену в порыве страсти дважды чуть не задушил. Оба раза она вырывалась из-под него и бегала нагая по замку, моля о защите, а он, тоже голый, держа в руках раскачивающий, как корабельная мачта в бурю, фаллос, носился с ревом за ней, и всем, кто видел его в тот момент, казалось, что из глаз юного Никколо сыпятся искры. В конце концов, на третьей неделе супружества с этой женой случилось то, что и должно было случиться: могучий плуг Ник-коло прорвал ее борозду и вырвал внутренности наружу. Возмущенный подобным вероломством юный супруг с размаху влепил кулаком в ее лицо — и та затихла на его подушках навсегда.

Но вершиной его похождений стал третий брак. Во-первых, брак тот запретил сам Его Святейшество папа римский. Во-вторых, ни одна сеньора в Италии, где в каждом селе слышали о судьбе первых жен графа Аламанти, не могла решиться на то, чтобы выйти за него замуж. В третьих, сама Святая Инквизиция чрезмерную мужскую силу Никколо объявила дьявольским даром, потирая руки и с надеждой, что вот-вот драгоценные косточки одного из графов Аламанти окажутся на костре, а состояние графов Аламанти переправится в сундуки церкви..

Но какую-то флорентийскую дуру он все-таки нашел. Пригрозил огромным своим кулачищем какому-то флорентийскому падре — и тот разрешил сеньору графу Никколо Аламанти вступить в брак в третий раз. После свадьбы падре повесился, а молодые, на удивление всем, прожили почти без ссор три года — и страсти по поводу мужских способностей Никколо поостыли, ибо замученные им в это время простые селянки в расчет не брались. Но к концу третьего года третьего брака все стали замечать за молодой сеньорой некие странности: взгляд ее нет-нет, а вдруг становился затравленным, графиня стала ходить бочком, сторониться людей, на всякого мужчину смотрела с плохо скрываемым страхом. А когда отец Никколо, старик Аугустино с распухшими от водянки ногами, обратился к ней с ноткой отеческой заботы в голосе, она бросилась под эти исковерканные ступки лицом и принялась целовать их, распахивая на себе платье, прижимаясь к гниющей плоти своим прекрасным телом, всем стало ясно, что молодая сеньора Аламанти тронулась рассудком.

Женщину заковали в кандалы и опустили в подземную тюрьму замка. Сказывали потом, что дядюшка Никколо не раз навещал супругу в ее узилище с целью выполнения с ней данных перед Богом обязательств. Крики безумной разносились по всем комнатам и коридорам замка, и будто бы именно они ускорили кончину отца Аугустино Аламанти.

— Я думаю, — сказал вдруг дядюшка из своего угла, — кухарка не стала привидением только потому, что скрылась в твоем чреве.

Мне порой и самой казалось, что первые мои месячные сыграли определенную роль в моей судьбе, ибо означали они не только то, что разверзлись врата моих желаний, но и то, что начался тот чувственный познавательный процесс, что делал многие из опытов отца в его лаборатории познания природы вещей совсем ненужными. Многое из того, что показывал он мне после смерти Агаты, не требовало для меня объяснений, было ясно и так. Я стала легко понимать объяснения графа, проводила время в его подземелье с приборами, проводила опыты, не напрягая при этом ни ума собственного, ни тела, лишь поддакивая графу, говоря все время впопад, а мыслями уносясь в какую-то бездну.

И тело мое томилось в неге, и сны наполнялись чем-то и странным, и страшным, и в то же время вожделенным, влекущими то в пропасть, то вознося к вершинам. Это были сны, полные боли, сладостной дрожи, предчувствия чего-то покуда еще неведомого мне. Чрево мое горело, руки жаждали ласки, грудь то и дело пылала огнем. Глаз порой не могла сомкнуть всю ночь, взгляд тогда мой был туманен, а слабые всполохи, озаряющие мою комнатку, казались похожими на меня саму.

— Кухарка вошла в тебя, — повторил дядюшка Никколо. — Сквозь разверстые твои врата.

Дядюшка порой бывал старомодно красноречив, не называя вещи своими именами, а лишь определяя их грубыми сравнениями. Да и в книгах о Черной Магии, что лежали в моем шкафу, сказано, что если в момент первых месячных у девственницы случится кому умереть неподалеку от нее, душа умершего проникнет в девственницу и успокоится у нее в чреве. И тогда желания ее плотские удвоятся, а сила чресл умножится многократно.

Но для свершения подобного чуда нужны, я помнила, особые условия: девственница та и бывшее вместилище покинувшей тело души должны находиться в кровном родстве. Не могла же быть дочь графа Аламанти родственницей простой кухарки! Об этом я и сказала дядюшке.

— Я помню это, — отозвался он. — Но Агата — нам родня кровная. Я тут повспоминал на досуге — и пришел к весьма неприятному для нас с тобой выводу. Пятнадцать поколений Аламанти, проживая в этом вот замке, одаривали своим семенем практически всех крестьянок всех деревенек на нашей земле. Кровь благородных предков наших перемешалась с кровью безродных блудниц в той же пропорции, в какой мы официально мешали ее с кровью самых благородных семейств Европы. А если учесть, что и женская половина нашего рода никогда не отличалась целомудренностью и верностью мужьям своим, то очень часто оказывалось, что жены наши оказывались матерями вовсе не наших сыновей. Кухарка Агата была тебе тетушкой, ибо зачала ее твоя родная бабушка не от деда твоего, а от его пятнадцатилетнего пажа как раз в то время, когда Аугустино мотался по заморским странам…