Тайна замка Аламанти - де ля Фер Клод. Страница 17

Только тут до графа дошло, что фехтует он с женщиной, с девочкой, с почти ребенком, которого он, как оказалось, очень любит. Разразившись проклятиями на себя, он переломил шпагу о колено и, отшвырнув обломки, бросился ко мне. Разорвал на мне мужскую рубаху — и обнаружил огромный кровоподтек на том месте, где девичья моя еще не оформившаяся до конца грудь уходила под ключицу.

— Дитя мое! — простонал он. И вдруг стал целовать больное место со страстью любовника, добившегося желанной ночи.

Голова моя закружилась. Кровь бросилась к голове и к ногам, сердце сжалось, и я, теряя сознание, рухнула покорным телом к нему в объятия…

Очнулась от воды, которую граф плеснул мне в лицо, набрав ладонями из ближайшей лужи. Пока я осознавала это и приподнималась на локте, он повторил эту операции дважды.

— Кажется, я зря трачу время, — сказал граф, помогая мне встать. — В тебе слишком много от самки.

— Я — женщина, — возразила я.

— Уже? — удивился он.

— Нет, — испугалась я. — В смысле — девушка.

То, что он мог подумать, будто бы я уже могла быть с мужчиной, меня почему-то так испугало, что я чуть было не бухнулась в обморок.

— Тогда придется заняться тобой и ночью. — заявил граф.

И в устах это прозвучало, как приговор.

Однако в первую ночь он так и не пришел.

Я, дура, вечером на редкость тщательно подмылась, легла пораньше, оставила приоткрытой дверь, натянула одеяло до подбородка и даже дышать стала затаенно, будто зверь на охоте.

Время длилось долго, отзываясь крысиными повизгиваниями за потайной дверью, шорохом крыльев летучих мышей в коридоре, уханьем сычика на чердаке, пением какого-то пьяного крестьянина, заблудившегося, должно быть, возле замка и никак вместе с нужной нотой не находившего тропинки. Пьяный кружил где-то в районе Девичьей башни, то удаляясь, то приближаясь к замку, насилуя окрестности одной и той же строфой старинной похабной песни, рассказывающей о бочаре, о его жене и о том, что он в первую брачную ночь принял за новую бочку.

Недавно я пыталась вспомнить и записать слова той песенки — и не смогла. Спросила у стариков крестьян, но и они, тоже помня о подобной песне, так и не сумели воспроизвести тот остроумный перебор слов, благодаря которому было ясно все, но ничего не было названо своим именем. Все это позволяет догадываться, что автор не мог быть кем-то из простонародья. Либо то была залетная песня из Флоренции, известной своим распутством, либо из Франции, либо сочинена кем-то из моих предков, а то и самим отцом.

Тогда же песня эта тревожила меня еще сильнее, злила, заставляла думать о том, о чем я сама себе думать наяву не разрешала — о якобы пришедшему в мою комнату графе, о его сильных и властных руках, о его горячем и беспощадном теле…

Видения проносились одно за другим, тревожа плоть и мочаля душу. Образ графа постепенно переставал быть именно его образом, он деформировался, превращался в нечто огромное и большое, жаркое и сладкое, вонзающееся сразу во все тело, во все поры, распирающее внутренние органы мои, страшное и сладкое одновременно. Я то проваливалась в бездну, холодея от ужаса и ожидания смерти, то становилась вдруг совсем уж легкой, бестелесной, уносясь вместе с обрывками музыки туда, где нет уже ничего материального. И лишь тяжесть в кистях и коленях удерживали меня на том месте, что уже давно перестало быть постелью, что колебало меня всю, как ребенка в колыбели, и не то качало, не то плыло вместе со мной куда-то далеко, во мне неведомое…

И вдруг разом обрушилась на меня ночь, стылая влага замка сковала суставы, запахи пыли и шорохи крыльев летучих мышей заслонили от сознания весь остальной мир…

Я не то проваливалась в полуобморочное состояние, не то просыпалась, мелко дрожа. Желудок подкатывал к горлу, во рту пересохло, сладкая боль расплывалась в бедрах и струилась между ног к коленям.

Я ждала и ждала графа, уже не страшась его прихода, а надеясь лишь, что если придет он, то грех кровосмешения падет только на него, ибо я свое уже перестрадала, а он — и более сильный, и более старший, и более умный — пусть отвечает за свое.

При этом я молила Деву Марию, чтобы он все-таки пришел, чтобы навалился всей своей тяжестью на мое тело и разрушил тот кошмар, что окружал меня всю ночь. Я ждала его сразу, всего целиком, полного живительного огня, еще не зная толком что и как могло произойти, но, как мне казалось, неизбежного, ужасного и чудесного одновременно…

Под утро, очнувшись в очередной раз, я почувствовала, что тело мое мокро, а постель столь влажна, что понятно стало, почему мне в небытии показалось, что я плаваю.

Встала, переодела рубаху, в которой спала, на свежую, перевернула одеяло и матрас, забилась, свернувшись в клубочек, внутрь холодной до ужаса постели, и с полной отчетливостью поняла, что его не будет. Увидела в окне Венеру на светлеющем небосклоне — и, тяжело вздохнув, уснула.

Разбуженная, я чувствовала себя очень вялой, с трудом понимала за завтраком, что говорит граф, невпопад отвечала и, сославшись на плохое самочувствие, отправилась в Девичью башню.

Граф после случая с кухаркой относился ко мне во время месячных бережно, старался в такие дни не тревожить, в лабораторию и на луг со шпагой не приглашал. Оставлял в такие дни одну, а сам отправлялся либо на охоту, либо мотался по дворам крестьян с проверками: что украдено с его полей, у кого какие недоимки и так далее.

Я же, оставшись одна, попыталась трезво обдумать произошедшее…

Во-первых, нежелание графа прийти ко мне ночью следовало признать, как оскорбление. Ибо пренебрег он не только телом моим, но девичеством — тем самым достоянием, что для мужчин превыше золота. Во-вторых, если уж плоть моя так жаждет мужской ласки, то пользоваться ей дать я могу лишь члену рода Аламанти. В-третьих, надо отомстить…

Я мысленно перебрала всех мужчин, окружающих меня, и поняла, что никому из них не позволю дотронуться до меня с вожделением. Даже думая об этом, я сжимала нож.

И, тем не менее, следовало найти такого человека, что был бы не очень противен мне и одновременно крайне неприятен графу. Пусть томится мыслью, что отдал меня в любовницы мерзавцу. Только так могу я выполнить все три собой же придуманных условия…

Подумала — и тотчас поняла, что подобным человеком может быть лишь Антонио. Поруганный, униженный, но красивый и благородный кузнец Антонио, человек с бесстрашным сердцем, светлой головой и искренне любящий во мне именно женское естество.

Сказано — сделано. Переодевшись в удобное платье, я шмыгнула в потайной ход, на широкой ступени свернула налево и пошла по длинному подземному коридору, уходящему ощутимо вниз и вправо. Свечи я с собой не взяла, ибо и так знала, что ход этот идет без ответвлений до самого оврага в лесу.

Там, отвалив с виду большой, но на самом деле легкий камень, я выбралась на белый свет под корнями огромной ели. Отсюда до землянок углежогов было никак не более часа пути.

Но я решила прежде свернуть в сторону и посетить Волчий лог.

Почему я так поступила? Может, тому причиной были запахи, разом нахлынувшие на меня и напомнившие о тех часах, которые провела я в том самом логу в ночь накануне столь важных изменений в моей жизни? Вспомнились и бой с волчицей, и тепло тельца волчонка под боком… или просто решила прежде, чем встретиться с Антонио, надо увидеть то место, где он меня нашел после битвы, делом доказав, что из всех людей на свете лишь он один по-настоящему любит меня?

Я не знаю ответов на эти вопросы. Скорее всего, мое желание посетить Волчий лог объяснялось всем этим вместе, но не осознанно, а каким-то внутренним чувством, которое, я знаю, у нас — у женщин — много сильнее, чем у мужчин, ибо у них оно просыпается лишь в минуты опасности, а внутри нас существует всегда.

Словом, я свернула в сторону Волчьего лога, и пошла, твердо ступая по траве, ибо и земля эта, и лес, и даже небо над ним было собственностью Аламанти, а я являлась наследницей этой великой и многоправной семьи. Тропинка отсюда, конечно, не шла, но я и так знала, что от оврага следует идти к западу.