Тайна замка Аламанти - де ля Фер Клод. Страница 20

В коридоре у кухни все разом остановились и рассыпались по потолку, куда не доходил простенок, оставляя щель, сквозь которую могли они видеть печь и очаги с кухонной утварью, моего доброго повара Жана Дэбрюльи, которого привезла я из славящейся своими кулинарами Булони, трех кухарок и любящего здесь отдохнуть дроворуба. Еще там была огромная из стянутых ивовыми лозами дубовых досок кадушка, в которой по моему повелению служанки мылись один раз в неделю. Сегодня был как раз такой день…

Первое время, помню, купания эти вызывали у деревенских дур страх, протесты и жалобы падре, что, дескать, решила графиня обучить их ведовству и языческим обрядам. Но после того, как заметили они, что мужики стали к ним в постель лезть с большей охотой именно в первые дни после помывки, протестов я больше не слышала. Некоторые из служанок (мне передавали) додумались подмываться теперь ежевечерне, а кое-кто даже стал брить под мышками. Потными лошадьми теперь от служанок моих не воняет, как прежде, — и я уж тем довольна.

Но вернемся к маленькому пажу…

Малыш, не заметив, что прошел сквозь потолки и полы башни, оказался в коридоре. Так же, незаметно для себя, проник в кухню сквозь щели в двери и застыл там в тени печи ошеломленный обилием женской наготы, представшей перед ним при свете всполохов от очага, от треножника с семью свечами и от маленькой лучинки, зажженной невесть кем и невесть зачем в дальнем от двери углу. Добрая полудюжина молодух то переглядывались сквозь облака пара, то пропадали в нем, растворяясь плечами, грудями, распущенными волосами, и вдруг вновь обнаруживались то огромным темным соском, то ярким глазом, а то и крутым бедром, за которыми и неопытный глаз замечал пленительную для всякого, кто в штанах, щель с подушкой волос и таинством сродни дьявольскому.

А когда самая молоденькая и самая красивая из всех — лет пятнадцати, вся соком налитая и от горячей воды раскрасневшаяся, тающая от неги — принялась из бочки вылезать, обнаружив дивные ноги свои, прелестнейшую из женских попочек и разверзшийся женский вход, паж не выдержал и, сдирая на ходу штаны, рванулся к кадке, наставив восставшее копье свое прямо в как будто специально подставленную ему цель.

Миг — и он промчался сквозь служанку, сквозь бочку с водой, через вторую половину кухни и сквозь наружную стену, вывалился на свежескошенный луг, и застыл со взведенной плотью и без штанов прямо перед мои светлые очи, ибо как раз в это время я решила перед сном прогуляться вдоль стен замка, проверяя, как много крадут крестьяне сена из моих стогов.

Фаллос его был такой величины, что возбудил даже мои усохшие по возрасту желания. Переживи он ту ночь сорок лет назад, не спрячься в тайнике — и половина Италии бы оседлывало это сокровище, ибо стоило надеяться, что со временем и возрастом рос и матерел бы не только маленький паж, но и все члены его, в том числе и главный.

— Ты куда? — спросила я его участливо.

Джовани упал лицом на землю, и горько заплакал.

Утешить его прикосновением руки я не могла — слишком уж бестелесно и прозрачно было то, что я любила девчонкой. А главное — желание, на мгновение проснувшееся во мне при виде его наготы, сменилось чисто материнской жалостью к этому несчастному и так никем не востребованному существу.

Что ж… у живых времени меньше, чем у привидений…

Я повернулась к нему спиной, и пошла вдоль стены дальше считать копны и измерять в свете лживой луны их величину.

1606 год от Рождества Христова. Нет, все-таки не был Джованни моей первой любовью. Мог стать — и не стал. И дело не в том, что отец замуровал мальчишку в каменном мешке. И не в том, что он не смог в нашу единственную ночь воспользоваться дарованным мною ему правом. Просто я была еще слишком молода для любви. Тело мое расцветало, а душа еще была похожа на нераспустившийся бутон. Должно было пройти еще несколько лет, чтобы произошло со мной то, что случилось, когда я при ярком свете факелов во дворце Леопольдо Медичи увидела на шее и щеках хозяина дома знакомые порезы — и поняла, что тот самый нищий, что так нагло разговаривал со мной на площади перед собором Петра и Павла, и есть племянник знаменитой французской королевы-отравительницы.

Я ощутила безумную радость. И больше не помню ничего.

Присутствующие чуть ли не мгновенно заметили это. Женщины захлопали в ладоши, крича о том, что наконец-то недотрога София влюбилась в настоящего мужчину. Стерва Мария Гуаничо, давно положившая глаз на моего Жака, торжественно объявила, что хочет показать графу де ля Мур недавно приобретенную ею картину Рафаэля, которую считали потерянной навсегда, но вот ей посчастливилось найти сокровище. Муж подмигнул мне — и удалился с синьорой Гуаничо.

Тогда уж и я подошла к синьору Леопольдо, и смело, глядя ему в глаза, предложила осмотреть покои его великолепного дворца. При этом на языке моем так и вертелась колкость по поводу того, что пузыри на его фиолетовых штанах оказались столь внушительных размеров, что гульфик терялся среди них. Но сказать так — обратить внимание остальных на то достоинство синьора Медичи, о котором знала одна лишь я.

Хозяин дома учтиво поклонился, протянул руку. Я положила трепетную ладонь свою на его крепкие, словно стальные, пальцы, пошла, величественно держа голову, мягко ступая по мраморному полу, чувствуя на себе завистливые взгляды всех римских прелестниц, приглашенных на нынешний вечер к Леопольде и потерявших теперь надежду отхватить себе хоть какой-то кусочек от несметных богатств знаменитого рода.

Но мне не было дела ни до денег этого человека, ни до его щедрости. Я любила его, я хотела принадлежать ему безвозмездно…

Разве мог быть паж моего отца Джованни возбудить сердце совсем еще юной особы, какой была я в первый год появления своего в замке Аламанти, так, как это сделал со мной уже девятнадцатилетней мой Леопольдо?

Даже вывалившийся со спущенными штанами из стены замка и со взведенным к пупку копьем Джованни не вызвал у меня уже пятидесятитрехлетней ничего, кроме сочувствия и усмешки. Нет, в сравнении с Леонардо паж Джованни был абсолютное ничто…

1601 год от Рождества Христова. Когда спустя час после осмотра сена я вернулась в замок, там встретил меня дядюшка Никколо и рассказал о случившейся с призраком пажа неприятности.

Я ответила, что видела малыша.

Дядюшка Никколо спросил:

— Испугалась?

— Зачем? — пожала я плечами. — Что я, мало видела вашего брата? В замке скоро ступить от привидений будет некуда.

— Вот так вот всегда, — грустно вздохнул старик. — То пугаются — и в обморок брякаются, орут, как оглашенные, а то надоели говорят, ступить от вас некуда. А нашему брату всего-то и надо ничего: покажите, что вам страшно, что вы раскаиваетесь в своих прегрешениях — с нас и довольно.

— В чем я должна раскаиваться? — удивилась я.

— Как в чем? — возмутился дядюшка Никколо. — А по чьей вине паж умер в цвете лет? Или скажешь, что ты тут ни при чем? А?

— Почему ни при чем? — пожала я плечами, продолжая разговор уже на лестнице. — Конечно, он меня любил… А может и не любил, а только желал…

И сама удивилась себе: зачем я лгу, зачем стараюсь выглядеть перед каким-то там привидением лучше, чем я есть на самом деле? Ведь я сама знаю, что любил паж меня, сама написала об том в своей тетради. Хорошо помню, что не только догадалась, что он прячется в нише, но и проговорилась об этом (намеренно проговорилась) отцу, а тот сразу все понял и, приняв мою игру, замуровал пажа как раз там, где малыш ждал первой своей встречи с женским телом.

— Он будет мне мстить? — спросила я.

Трудно сказать, — ответил дядюшка Никколо. — Вообще-то мы успеваем отомстить сразу после смерти, пока живы те, кто совершил глумление над нами. Он же получил такую возможность сорок лет спустя. Отец твой умер не в замке — духа его нет здесь. Ты так стара, что даже узнай малыш о твоей вине перед ним, он вряд ли соотнесет тебя с той особой, что пленила его сорок лет назад. И потом… что может сделать тринадцатилетнее бестелесное существо матерои матроне, знающей, что такое жизнь не понаслышке?