Безнадёжная любовь - Владимирова Эльвира. Страница 12

— Эй! Ты живой? — внезапно раздался вопросительный шепот, и в комнату прокрался парень, которого раньше Данька видел не во сне, нет, вовсе не во сне, а наяву, когда беспомощно замерзал на одинокой заснеженной скамейке, и уже с того момента запомнил его имя, потому что часто слышал сквозь беспамятство, как женщина повторяла: «Сережа! Сережа!»

А Сережа опять удобно устроился на том же стуле и, весьма довольный собой, без лишней скромности поведал Даньке, как они с матерью нашли его, привезли домой и как, в общем-то, ему здорово повезло, потому что Серегина мать врач-педиатр, причем самый классный специалист в местной детской поликлинике. Надумай Данька помирать, ничего бы у него не вышло. И еще интересно, отчего это рожа у героически спасенного была такой, словно ею трамбовали асфальт?

Данька глянул на своего благодетеля уничтожающе, а тот заявил, что с подобной физиономией бросать такие взгляды довольно смешно («ты еще не видел, но стоит посмотреть…»), и он, естественно, сам догадывается о случившемся.

Потом вернулась Серегина мать и сказала, что была у тети Вали, говорила с ней, и Данька еще некоторое время, пока не поправится, может пожить у них. Как раз этого времени и хватило Сереге, чтобы вытянуть у Даньки некоторые подробности недавних событий.

— Ты домой? — поинтересовался Серега у Даньки, заправляющего в брюки его рубашку, хотя прекрасно знал, что услышит в ответ. — Хочешь, я пойду с тобой?

Серега был старше на целых десять лет и обычно обращался к Даньке насмешливо-снисходительно. Но мало ли кто каким старается казаться со стороны!

Данька виду не подал, что рад предложению, но про себя облегченно вздохнул. Казалось, выше его сил войти в родную квартиру, в комнату, где произошло…

Теплая Серегина курточка, которую тот носил десять лет назад, любовно сохраненная матерью, тщательно вычищенная и почти новенькая, лежала перед Данькой. Серега смотрел на нее с каким-то особым выражением.

— Я, кажется, становлюсь сентиментальным, — вздохнул он. — Эх, старость не радость!

Данька без особых ощущений натянул куртку. Он же вернет ее, когда переоденется в свою.

Когда они подъехали к дому и мрачный Данька вылез из чистенькой, только что вымытой машины, бабульки на лавочке у подъезда настороженно вытянулись и замолкли.

Морозы бесследно исчезли, ласковое солнышко растопило снег, нагрело зябкий воздух, и бабушки, словно мышки из норок, выбрались из своих квартир понежиться в жарких лучах и погреть свои старые косточки. И торжественный приезд простого соседского мальчишки подарил им тему для оживленных разговоров на ближайшие часы.

Данька остановился у двери, поиграл ключами. Ранее желательное присутствие Сереги на какое-то мгновенье стало лишним. Даньке не хотелось, чтобы кто-то видел его замешательство и робость.

Но Серега тактично пялился на голубые стены и лампочку под потолком, не торопил, не лез с вопросами и восклицаниями. Он просто присутствовал, просто своим видом намекал на то, что Данька не один.

Как там, внутри? Может, все привычно и чинно, словно ничего не случилось? Может, войдешь, как всегда, почувствуешь, что дома, и станет тепло и уютно, спокойно и надежно, и на каждом шагу будут тебя приветливо встречать предметы, с детства тебе родные и знакомые, и говорить: «Здравствуй! Все хорошо! Вот ты и вернулся!»

Данька открыл дверь, и первое, что бросилось в глаза, — полиэтиленовый пакет под вешалкой с засохшим батоном, и словно опять вернулся в тот день и все пережил заново. Он не глядя проскочил в комнату и даже протянул руку к выключателю.

Свет! Он же должен был гореть. Ведь никто не мог его выключить. Разве только соседка, тетя Валя. Они всегда оставляли у нее свой ключ. На всякий случай.

Данька стоял, прислонившись к косяку, и вспоминал.

Кабан вскочил с дивана и зацепился ногой за торшер, тот рухнул, одна лампочка взорвалась с треском, и осколки, как снаряды, застучали по пластиковому абажуру. Маленькие тонкие стеклышки до сих пор блестели на полу. Стулья валялись, и стол был сдвинут со своего обычного места, а скатерть клетчатым комком валялась у окна рядом с черепками разбитой вазы и затоптанными, изломанными сухими травинками осеннего букета; и темные пятна крови на светлом линолеуме.

Данька подумал: если у него когда-нибудь будет свой дом, то он станет недоступным для врагов, никто не сможет войти в него без Данькиного разрешения, никто. Или дома не будет совсем.

Серега прошел вперед, поднял торшер, поставил стул, сел на него, вытащил из кармана сигареты.

— Надо? — спросил у Даньки серьезно, и тот согласно кивнул.

— А ты умеешь? — чуть вспыхнули прежние насмешливые искры в глазах и тут же погасли.

Данька глянул мрачно. Первый раз он попробовал курить, когда ему было лет семь, и потом изредка выделывался перед пацанами, пуская дым. Пока не узнал отец.

Он кричать и возмущаться не стал, протянул Даньке почти полную пачку: «На! Кури!» Данька опешил, долго отнекивался, но отец настаивал: «Кури! Я буду уверен, что ты не глотаешь всякую дрянь и не подбираешь чинарики». Он сам поджег сигарету, всунул ее в дрожащие Данькины руки. И тот закурил.

Он чувствовал себя жутко неудобно, краска залила щеки, дыхание сбивалось, и он кашлял, переглатывал, а отец уже готовил следующую сигарету.

Желание курить даже ради рисовки после того дня начисто исчезло на несколько лет. Данька боялся, что на людях опять смутится, задохнется или закашляется и выставит себя полным идиотом. Но в последнее время он иногда позволял себе подымить в «мужской» компании.

Данька прикурил от протянутой Серегой зажигалки, и некоторое время все его мысли и силы были заняты лишь тем, чтобы не ударить в грязь лицом и смотреться опытным, профессиональным курильщиком. Иногда он ловил на себе быстрый внимательный взгляд и напрягался, в очередной раз проверяя, все ли правильно он делает.

— У тебя когда родители приезжают?

Данька вынул сигарету изо рта, стряхнул пепел на пол.

— Она должна позвонить.

Его вдруг перестало волновать, как он выглядит и достаточно ли умело курит.

— Поживи пока у нас, — предложил Серега.

Он произнес это спокойно, пожалуй, даже равнодушно.

Даньке показалось, слишком уж жалостливо, неприятно, обидно жалостливо, намекая на его, Данькину, беспомощность и слабость да на собственное превосходство, недоступную силу. Только не нужна Даньке такая унизительная жалость. И он нарочито громко, вызывающе спросил:

— Зачем?

Серега мельком глянул на внезапно распетушившегося мальчишку. Он смотрел лишь мгновенье, но Данька так остро ощутил его цепкий взгляд, словно тонкие иглы укололи прямо в глаза, проникли в мысли и выведали там нечто такое, что Данька сам о себе не знал.

Серега отвернулся, сделал вид, что обозревает перспективы комнаты.

— У вас же телефона нет! — довольно натурально изображая недоумение и совершенно не собираясь отвечать на Данькин вопрос, воскликнул он. — Как же она позвонит?

Данька, мгновенно забыв о своем недавнем стремлении к ссорам и неприятностям, снисходительно улыбнулся.

— Соседке. У соседки есть, — Данька вспомнил про тетю Валю, и ему очень захотелось рассказать, как осенью у той сильным ветром унесло с балкона сушившееся после стирки покрывало, и он рассказал.

Рассказал, как извивалось и кружилось покрывало в воздухе, словно пестрый осенний лист, и ветер пытался играть им, но не рассчитал своих упрямых сил. Покрывало тяжело опустилось на высокий тополь, перекинулось через ветку и затрепыхалось родовым флагом соседского семейства где-то на уровне третьего этажа, а несчастная тетя Валя, не желая расставаться с любимым покрывалом, причитала, чуть не плача, и все порывалась лезть на дерево. С ее-то комплекцией! Ни один тополь в городе не выдержал бы таких перегрузок.

Пацаны покатывались со смеху, пока новый порыв ветра не сорвал злосчастное покрывало с бледной ветки и не швырнул его прямо на беспутные мальчишеские головы.