Любовь-весенняя страна - Рязанов Эльдар Александрович. Страница 14

Но мы пошли на свой спектакль непроторенным путём, то есть через кассу. Я тогда не вёл Кинопанорамы, народ меня в лицо не знал и, слава Богу, пальцем не тыкал. Мы находились в театре, как говорилось ранее, инкогнито. Никто из труппы не подозревал, что авторы уже проникли в фойе. Мы купили красочную картонную программу, которую украшали шаржи на актёров, занятых в пьесе. Под каждой карикатурой были помещены стихотворные эпиграммы. К примеру, под гротесковым портретом артистки В. Ланкевич, играющей Калугину, шли такие строчки:

Я директор в учреждении,

Все работники у меня в подчинении.

И, хоть «против» есть и «за»,

Зовут все мымрой (за глаза).

Актрис М. Романову и Т. Римареву, исполняющих роль Верочки, сопровождали следующие стихи:

Я секретарша Верочка, и задаю я тон.

У Веры для проверочки к услугам телефон.

По ультрамоде Верочка одета весь сезон, и снится, снится Верочке не телефон, а он!

Под шаржем на артиста М. Иванова, который изображал в спектакле Новосельцева, красовалось:

Я оптимист! Но робок немножко.

Два сына у меня и кошка.

Экономист решал задачу:

Как кошку прокормить и двух детей в придачу?

В программе указывалось, что авторами стихов являются два артиста, играющие роли Новосельцева и Самохвалова, а именно, вышеупомянутый М. Иванов и Ю. Пресняков. Мы по наивности решили, что они — авторы только эпиграмм. Но, как вскоре выяснилось, мы

их недооценили. Во всяком случае, уже по одному лишь виду программки становилось ясно, что зрителя ждёт встреча с комедией, с весёлым представлением. Просочившись в зал и усевшись на свои места, мы сразу посмотрели на сцену. Как известно, занавес в современном театре давно отменили за ненадобностью, но в данном случае декорацию закрывало от глаз зрителя какое-то подобие занавеса. Над сценой висело огромное белое полотно (по-моему, были сшиты три простыни), на котором большими буквами было намалёвано четверостишие. Его мы с Брагинским, вроде бы, не писали. Привожу стишок с той своеобразной пунктуацией, которая была принята в псковском театре:

Смехом, умей убить!

Смехом, умей видеть!

Смехом, умей любить!

Смехом, умей ненавидеть!

Мы догадались, что это, вероятно, эпиграф к спектаклю, который тоже сочинён двумя артистами. В том, что они писали вдвоём, мы с Брагинским не видели ничего плохого. В конце концов, мы тоже пишем дуэтом.

Далее простыня с эпиграфом уехала наверх, и начался долгожданный спектакль. Сначала мы с Брагинским не могли понять, в чём дело. Играли, казалось, нашу пьесу. И действующие лица те же самые, которых мы сочинили. И говорили они как бы о том, о чём мы писали. Но что-то не то! Мы не сразу поняли, что артисты играли нашу пьесу «Сослуживцы», пьесу, написанную прозой, пьесу, где мы долго бились над тем, чтобы диалог звучал как можно более разговорно, — так вот артисты играли её в стихах!

Нашему изумлению не было границ! Мы переглянулись, чтобы убедиться, не галлюцинация ли это? Потом мы посмотрели на зрителей, которые, по нашим расчётам, должны были возмутиться, шикать, размахивать руками, свистеть, улюлюкать. Но нет, зрители внимательно и доброжелательно следили за артистами, ожидая, как развернутся события дальше. Они ведь не подозревали, что вирши, которые изрекали действующие лица, сочинены не нами. Более того, с нами эти стихи никто даже не согласовывал. И мы, авторы пьесы, так же, как и они, зрители, слышим их сейчас впервые. Мы находились в остолбенении! Эти два актёра проделали невероятно трудную и, с нашей точки зрения, столь же бессмысленную работу! Мы, конечно, не могли объективно судить о качестве стихов — мы были к этому совсем не готовы. И нас можно понять. Так вот, нам эти стихи крайне не понравились! Но вдруг стихотворный текст кончился, и полились знакомые нам реплики. Пьеса потекла по привычному руслу. Мы стали успокаиваться, думая, что театр придумал этакий своеобразный пролог в стихах, а дальше пойдёт всё, как у нас. Но не тут-то было! Только мы расслабились и стали оценивать игру артистов, как вдруг постановка опять вскочила на поэтическую лошадь (кажется, её звали Пегас). Актёры задекламировали в рифму. Смысл наших фраз был насильственно запихнут в стихотворный размер. Доверчивая публика сидела как ни в чём не бывало, думая, что так и положено. Захотелось вскочить, прервать спектакль, заорать, что мы этого не сочиняли. Но мы не посмели решиться на такой поступок! Мы вжались в кресла, стараясь сделаться поменьше, и покорились печальной судьбе. Спектакль шёл то в стихах, то в прозе. Шёл так, как хотел он, а не мы. Мы корчились, порывались уйти, но в конце концов взяли себя в руки и заставили себя испить горькую чашу до конца. В антракте, стоя в очереди в буфет, мы повторяли друг другу особенно полюбившиеся нам стихотворные строчки. Вроде таких:

Самохвалов:

Как заместителю мне важно для карьеры Созданье деловой и «нужной» атмосферы,

Не нужен мне оклад в 400 рублей,

Мне нужен штат лишь из «своих» людей.

Прошли мы и через все круги второго акта. Спектакль, поставленный Вениамином Вениаминовым, наконец-то, кончился. Зрители горячо аплодировали, представление явно имело у публики успех. Мы посовещались, как нам поступить. Конечно, надо было немедленно идти за кулисы, устраивать скандал и запрещать это стихотворное графоманст-во. Но мы подумали: вот явятся два столичных автора, будут сердиться, нервничать, кричать, топать ножками. А что толку? Спектакль идёт уже второй сезон. Театральный Псков, вероятно, этот наш позор уже повидал. В провинциальных городах редкий спектакль держится на сцене больше двух сезонов. «Сослуживцев» всё равно скоро снимут. И это безобразие кончится само собой. А два рифмоплёта, которые, кстати, неплохо сыграли свои роли, вероятно, получают какие-то деньги за незаконное соавторство с нами. Что же это получится — мы залезем в их карман? А какие гроши получают актёры, в особенности в провинции, мы хорошо знали. Грабить артистов?! С нашей стороны это было бы нехорошо! Мы глубоко вздохнули, посмотрели друг на друга и понуро побрели к гардеробу. Мы сделали вид, что нас здесь не было, мы ничего не видели и, главное, не слышали, что мы ничего не знаем об этой своеобразной постановке.

Потом как-то я рассказал эту леденящую душу историю Зиновию Гердту. Он в ответ поведал мне, как вместе с Михаилом Львовским ездил в Тулу на премьеру их совместной пьесы «Танцы на шоссе». Пьеса была сочинена ими в стихах. Представляете ужас авторов, когда они услышали, как тульские актёры играли спектакль... в прозе. После случая с пьесой З. Гердта и М. Львовского я успокоился. Из стихов сделать прозу куда легче, чем наоборот. В нашем с Брагинским случае псковские актёры не прельстились лёгким хлебом, они пошли по пути наибольшего сопротивления.

СУМЕРКИ

Сумерки — такое время суток, краткая меж днём и ночью грань, маленький, но ёмкий промежуток, когда разум грустен, нежен, чуток, и приходит тьма, куда ни глянь.

Сумерки — такое время года, дождь долдонит, радость замерла, и, как обнажённый нерв, природа жаждет белоснежного прихода, ждёт, когда укроет всё зима.

Сумерки — такое время века, неохота поднимать глаза.

Там эпоха тащится калекой, человек боится человека и, что было можно, всё нельзя.

Сумерки — такое время жизни, что заёмным греешься огнём, но добреешь к людям и отчизне.

При сплошной вокруг дороговизне сам ты дешевеешь с каждым днём...

Сумерки — такое время суток, между жизнью и кончиной грань, маленький, но ёмкий промежуток, когда взгляд размыт, печален, чуток, и приходит тьма, куда ни глянь.

1989

ФАТАЛИСТ

Уходят между пальцев дни, за ними следом годы рвутся... Аэродромные огни навеки сзади остаются.