Ирано-таджикская поэзия - Рудаки Абульхасан. Страница 69
РАССКАЗ
Однажды темной ночью я не спал
И слышал – мотылек свече шептал:
«Пусть я сгорю! Ведь я люблю… Ты знаешь…
А ты что плачешь и о чем рыдаешь?»
Свеча ему: «О бедный мотылек!
Воск тает мой, уходит, как поток.
А помнишь, как ушла Ширин-услада,
Огонь ударил в голову Фархада».
И воск, подобный пламенным слезам,
Свеча струила по своим щекам.
«О притязатель! Вспыхнув на мгновенье,
Сгорел ты. Где же стойкость? Где терпенье?
В единый миг ты здесь спалил крыла,
А я стою, пока сгорю дотла.
Ты лишь обжегся. Но, огнем пылая,
Вся – с головы до ног – сгореть должна я!»
Так, плача, говорила с мотыльком
Свеча, светя нам на пиру ночном.
Но стал чадить фитиль свечи. И пламя
Погасло вдруг под чьими-то перстами.
И в дыме вздох свечи услышал я:
«Вот видишь, друг, и смерть пришла моя!»
Ты, чтоб в любви достигнуть совершенства,
Учись в мученьях обретать блаженство.
Не плачь над обгоревшим мотыльком,
С любимой он слился, с ее огнем.
Под ливнем стрел, хоть смерть неотвратима,
Не выпускай из рук полу любимой.
Не рвись в моря – к безвестным берегам,
А раз поплыл, то жизнь вручи волнам!
Глава четвертая. О СМИРЕНИИ
Из тучи капля долу устремилась
И, в волны моря падая, смутилась.
«Как я мала, а здесь простор такой…
Ничто я перед бездною морской!»
Она себя презрела, умалила;
Но раковина каплю приютила;
И перл, родившийся из капли той,
Царя венец украсил золотой.
Себя ничтожной капля та считала -
И красотой и славой заблистала.
Смиренье – путь высоких мудрецов,
Так гнется ветвь под тяжестью плодов,
РАССКАЗ
Однажды утром, по словам преданий,
Премудрый вышел Баязид из бани.
И некто полный таз золы печной
На старца высыпал – без мысли злой.
Чалма у Баязнда распустилась,
А он, приемля это, словно милость,
Отер лицо, сказал: «Мой дух – в огне,
Так от золы ли огорчаться мне?»
Пренебрежет собой познавший много.
Не жди от себялюбца веры в бога,
Высокий дух исканьям славы чужд,
И в почестях величью нету нужд.
Превыше всех подымет лишь смиренье,
Но душу в грязь повергнет самомненье.
Надменный, непокорный в прах падет.
Величье – само избранных найдет.
Нет правды в низменном земном исканье,
Нет света бога в самолюбованье.
Беги, мой дух, завистливых и злых,
С презрением глядящих на других.
Тот одарен высокою судьбою,
Кто не запятнан гневом и враждою.
Иди тобою избранным путем,
Прославься правдолюбьем и добром.
У тех, кто над тобой превозносился,
Безумием, ты скажешь, ум затмился.
И сам ты осужденье обретешь,
Коль над людьми себя превознесешь.
Высоко ты стоишь, но не надейся
На вечное… Над падшими не смейся.
Стоявшие всех выше – все ушли,
А падшие на место их взошли.
Ты беспорочен, с низменным не смешан,
Но ты не осуждай того, кто грешен.
Тот носит перстень Кабы на руке,
А этот, пьян, свалился в погребке.
Но кто из них войдет в чертоги света
Там – на Суде последнего ответа?
Тот – верный внешне – в бездну упадет,
А этот в дверь раскаянья войдет.
РАССКА3
Бедняк-ученый – в рвани и в грязи -
Сел среди знатных на ковре кази.
Взглянул хозяин колко – что за чудо?
И служка подбежал: «Вошел отсюда!
Ты перед кем сидишь? Кто ты такой?
Сядь позади иль на ногах постой!
Почета место здесь не всем дается,
Сан по достоинству лишь достается.
Зачем тебе позориться средь нас?
Достаточно с тебя на первый раз!
И честь тому, кто ниже всех в смиренье,
Не испытал позора униженья.
Ты впредь на месте не садись чужом,
Средь сильных не прикидывайся львом!»
И встал мудрец, в ответ не молвив слова.
Судьба его в те дни была сурова.
Вздох испустил он, больше ничего,
И сел в преддверье сборища того.
Тут спор пошел средь знатоков Корана.
«Да, да!» – «Нет, нет!» – орут как будто спьяна.
Открыли двери смуты вековой,
И всяк свое кричит наперебой.
Их спор над неким доводом старинным
Сравнить бы можно с боем петушиным.
Так спорили в неистовстве своем
Факихи о Писании святом,
Так узел спора туго завязали,
Что, как распутать узел, и не знали.
И тут в одежде нищенской мудрец
Взревел, как лев свирепый, наконец:
«Эй, знатоки свитого шариата,
Чья память знаньем истинным богата!
Не брань и крик, а доводы нужны,
Чтобы бесспорны были и сильны.
А я владею знания човганом».
Тут общий смех поднялся над айваном:
«Ну, говори!» И он заговорил,
Раскрыл уста и глотки им закрыл.
Острей калама доводы нашел он,
От ложной их премудрости ушел он,
И свиток сути смысла развернул,
И, как пером, их спор перечеркнул.
И закричали всем собраньем: «Слава!
Тебе, мудрец, твоим познаньям – слава!»
Как конь, он обогнал их. А кази
Был как осел, увязнувший в грязи.
Вздохнув, свою чалму почета снял он,
Чалму свою пришельцу отослал он.
Сказал: «Прости! Хоть нет на мне вины,
Что я не угадал тебе цены!
Средь нас ты выше всех! И вот – унижен…
Мне жаль. Но да не будешь ты обижен!»
Пошел служащий к пришлецу тому,
Чтоб на главу его надеть чалму.
«Прочь! -тот сказал.- Иль сам уйду за дверь я!
Твоя чалма – венец высокомерья!
Слыть не хочу в народе как святой
С чалмою в пятьдесят локтей длиной.
«Маулана» нарекусь я, несомненно,
Но ото званье будет мне презренно.
Вода да будет чистою в любом
Сосуде – глиняном иль золотом.
Ум светлый должен в голове таиться,
А не чалмой высокою кичиться.
Как тыква, велика твоя чалма,
Но в тыкве нет ни мозга, ни ума.
Не чванься ни усами, ни чалмою!
Чалма – тряпье, усы – трава травою.
Те, кто подобны людям лишь на взгляд,
Но мертвы, как картины,-пусть молчат.
Сам одолей высоты перевала;
Зла людям не неси, как знак Зуала.
На плетево идет тростник любой,
Но ценен сахарный самим собой.
Тебя, с душою низкою такою,
Я званья «Человек» не удостою.
Стеклярусную понизь отыскал
В грязи глупец. Стеклярус так сказал:
«Ты брось меня! Я бисер самый бедный!
Я весь не стою и полушки медной».
Пусть и цветнике свинарь свинью пасет,
Но на свинью цена не возрастет.
Осел ослом останется вовеки.
По платью не суди о человеке!»