Бал был бел - Лукин Евгений Юрьевич. Страница 4
Обиженное эхо
«Экой ты взъерошенный, угрюмый…»
Экой ты взъерошенный, угрюмый —
не иначе, рукописи жёг.
Плюнь, оденься, выйди — и подумай:
будет ли ещё такой снежок?
Будет ли ещё такое благо
в нашей южной слякотной глуши?
Целый двор — как белая бумага.
Плюнь, вернись, разденься — и пиши.
Весна ледовитая
В проулках искорка роится,
не отступают холода,
хотя пора бы и пролиться
ручьям расплавленного льда.
Придя с морозу от обедни,
включи камин и не блажи:
твоё ли дело, чем намедни
достали Боженьку бомжи?
«Весна идёт на штурм…»
Весна идёт на штурм. В дырявых маскхалатах
по балкам залегли угрюмые снега.
Они обречены. И нету виноватых,
что так и не пришла на выручку пурга.
Бросалась на прорыв в бессмысленной отваге
и пала вся как есть. Теперь вот их черёд
устало отползать в канавы и овраги.
Весна идёт на штурм. И пленных не берёт.
«Как похожи дача и кладбище!»
Как похожи дача и кла́дбище!
Те же грабельки, тот же прах.
И весна-то не припекла ещё,
а звучит перекличка птах.
И могилки-то схожи с грядками,
и быльё неизвестно чьё,
и горбатится за оградками
старичьё одно, старичьё.
«Прикинешь: чернее сажи…»
Прикинешь: чернее сажи
маячит небытиё.
А вроде весна всё та же —
как прочие до неё.
Пернатые скандалёзы:
«Чивик! — говорят. — Чивик!»
А крона-то у берёзы —
как пушкинский черновик.
«Местность то пасмурна, то ясна…»
Местность то пасмурна, то ясна.
Голого тальника свежий йод.
Поезд идёт на север. Весна
то настигает, то отстаёт.
«Влажные морские небеса…»
Найдёнышу
Влажные морские небеса.
Вставшие на цыпочки леса.
Сталь балтийской медленной волны.
Со стеклянной искрой валуны.
В рощах желторотая листва
голосит о смысле естества.
И, бредя по берегу вдвоём,
понимаем, для чего живём.
Сушь
Подёрнутое ряской озерцо.
Ни дать ни взять — шагреневая кожа.
Так съёжилось, что вскорости, похоже,
сравняется с землёй заподлицо.
Не громыхнёт в превыспренних пророк.
Не упадёт желанная дождинка.
И, может быть, останется ложбинка.
Одно отличье, что не бугорок.
«Не от Творца, не от скупщика душ…»
Не от Творца, не от скупщика душ —
стыдно сказать, от плотины зависим.
Вот и стоит рукотворная сушь
над белизною песчаных залысин.
Волга слепит равнодушней слюды.
Ни рыболова на отмелях этих.
Только цепочкою птичьи следы,
словно гулял одинокий скелетик.
Утро
Идиллическая дрёма.
Дровяной чердачок.
Чёрную дыру проёма
застеклил паучок.
Ни греха ещё, ни страха.
Где тут зло? Где добро?
Расплеснёт шальная птаха
голоска серебро.
А потом проснётся йеху,
врубит музыку, враг,
и обиженное эхо
отбежит за овраг.
Отвычка
Подсекая линька
на прозрачной запруде,
три недолгих денька
я не видел вас, люди.
А теперь повстречал —
и гадаю в печали:
то ли я одичал,
то ли вы одичали.
«Чья незримая рука…»
Чья незримая рука
в небе лепит облака?
И старательно ведь лепит —
не иначе, на века.
«Живу, городской лицедей…»
Живу, городской лицедей,
вдали от больших поселений
среди трясогузок, сиреней
и ржавых до хрупкости крыш.
Чем меньше встречаешь людей,
тем больше от них впечатлений,
и тем впечатленья нетленней,
чем реже о них говоришь.
Ноктюрн
Запруда. Ворох лунных стружек.
Сверкает всё, что встарь сверкало.
По ноготкам прибрежной ряски
бежит серебряная дрожь.
И оратории лягушек
гремят на уровне Ла Скала,
причём гремят по-итальянски —
и ни черта не разберёшь.