Песни каторги. - Гартевельд В. Н.. Страница 19

ПЕРВАЯ

Сидит пташечка во клетке,

Словно рыбочка во сетке.

Видит птичка клетку,

Клетку очень редку,

Избавиться не может.

Крылья-перья бедна перебила,

Все по клеточке летала.

Вострый носик притупила,

Все по щелочкам клевала.

Отчего же у нас слезы льются,

Словно сильны быстры реки?

Слезы льются со кручины,

Со великой злой печали.

Вспомню, мальчик — сожалеюсь,

Где я, маленький, родился.

Привзведу себе на память,

С кем когда я веселился.

Имел я пищу, всяку растворенность,

Ел я хлеб с сытою,

Имел я кровать нову тесовую,

Перинушку перовую.

Я теперя, бедный, ничего не имею,

Кроме худой рогожонки.

Я валяюсь, бедный, под ногами

До такого время-часу:

Ожидаю сам себе решенья

Из губернского правленья.

Неизвестно, что нам, братцы, будет,

Чем дела наши решатся.

Перетер я свои ножки резвы

Железными кандалами;

Перебил я свои ручки белы

Немецкими наручнями;

Приглядел я свои ясны очи

Скрозь железную решетку:

Вижу, все люди ходят по воле,

Я один, мальчик, во неволе.

ВТОРАЯ

Хорошо в остроге жить,

Только денежкам не вод.

По острогам, по тюрьмам,

Ровно крысы пропадам.

Как пойдет доход калашный —

Только брюхо набивай;

Отойдет доход калашный —

Только спину подставляй… и проч.

ТРЕТЬЯ

Суждено нам так страдать!

Быть, прелестная, с тобой

В разлуке — тяжко для меня.

Ох! я в безжалостной стране!

Гонимый варварской судьбой,

Я злосчастье испытал.

Прошел мытарства все земные

На длинной цепи в кандалах.

Тому причиной люди злые.

Судья, судья им — небеса.

Знаком с ужасной я тюрьмою,

Где много лет я пострадал.

Но вот уж, вот уж — слава Богу! —

Вздохнув, я сам себе сказал:

Окончил тяжкие дороги

И в Сибирь я жить попал,

Где часто, как ребенок, плачу:

Свободы райской я лишен.

Ах! я в безжалостной стране.

В стране, где коварство рыщет,

Где нет пощады никому,

Где пламенная язва пышет,

Подобно аду самому.

Лишь утрення заря восходит,

Словно в аде закипит,

Приказание приходит,

Дежурный строго прокричит:

«Вставай живее, одевайся!

Все к разводу выходи!»

Но вот одно, одно мученье:

Манежно учат ходить нас.

Я Богу душу оставляю,

Жизнью жертвую царю,

Кости себе оставляю,

Сердце маменьке дарю [35].

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:

Уж ты, матушка Рассея,

Выгоняла нас отцеля (2-жды),

Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды)

Сударушка не велела, (2-жды),

Любить до веку хотела (2-жды).

Как за речкой за Дунайкой (2-жды),

Красные девушки там гуляли,

Промежду собою речь говорили,

Все по девушке тужили: —

Что на девушку за горе,

Что на красну за такое?

С горя ноженьки не носят,

Белы ручки не владают;

С плеч головушка скатилась,

По кроватке раскатилась,

Дружка милого хватилась.

Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка — вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны города Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй — некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй — предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу — маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро- море Байкал.

Славное море, привольный Байкал!

Славный корабль — омулевая бочка!

Ну, баргузин, пошевеливай вал,

Плыть молодцу недалечко.

Долго я звонкие цепи носил,

Душно мне было в горах Акатуя!

Старый товарищ бежать пособил:

Ожил я, волю почуя.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

Горная стража меня не видала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала.

Шел я и в ночь и средь белого дня,

Вкруг городов я просматривал зорко,

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

Весело я на сосновом бревне

Плыть через глубокие реки пускался,

Мелкие речки встречалися мне —

Вброд я чрез них преправлялся.

У моря струсил немного беглец:

Берег крутой, а и нет ни корыта.

Шел я Карчой и дошел, наконец,

К бочке, дресвою замытой.

Нечего думать — Бог счастье послал:

В этой посуде и бык не потонет;

Труса достанет и на судне вал,

Смелого в бочке не тронет.

Тесно в ней жить омулям —

Мелкие рыбки, утешьтесь словами:

Раз побывать в Акатуе бы вам, —

В бочку полезли бы сами.

Четверо суток ношусь по волнам,

Парусом служит армяк дыроватый,

Близко виднеются горы и лес:

Мог погулять бы и здесь, да бес

Тянет к родному селенью (конца нет).