Вавилон - Фигули Маргита. Страница 118

В лагере Кира на приволье Месопотамской равнины, окаймленной с севера сосновыми лесами ассирийских гор, шли приготовления к пиру перед боем — таков был обычай.

Персидские солдаты изощрялись, стремясь убедить халдейских послов в том, что склонность к роскоши, красоте и наслаждениям свойственна им так же, как лидийцам, мидийцам и вавилонянам. Они, украшали цветами шатры и оружие, боевые колесницы, лошадей и верблюдов; расстилали ковры, завешивали, входы в палатки пестрыми шерстяными и шелковыми тканями; уставляли столы медными, оловянными и серебряными кубками; в корзинах и на блюдах подносили изысканнейшие печения, мясо и фрукты. Они сели за еду, увешанные металлическими побрякушками, сверкая драгоценными каменьями, Волосы их были переплетены лентами и умащены благовонными маслами.

Халдейские послы глаза раскрыли от удивления. Пренебрежительная кличка «паршивый перс» никак не вязалась с тем, что они увидели. Подданные Кира излучали здоровье и силу.

Но всего больше поразили их царившие здесь доброжелательство и согласие. Персы относились друг к другу по-братски, по-отечески, халдеи не замечали ни распрей, ни зависти, ни злобы,

— Как это возможно? — качали головами эсагильские жрецы, которые отправились поглазеть на персидский лагерь и его обитателей.

— Неужто Кир обладает такой силой убеждения? Я не выдержал его взгляда, когда он посмотрел на меня. Не мог.

— Не хочешь ли ты сказать, что Кир и впрямь ниспослан небом, чтобы искупить прегрешения человечества?

— Я готов этому поверить. Только никак не возьму в толк, отчего Мардук не открыл нам этого…

— Быть может, он открыл это Исме-Ададу, оттого верховный жрец и переправил Киру план Мидийской стены.

— Верно, так оно и есть, Кир — сын богов, и потому в душах окружающих его людей царит умиротворение. Нравы его солдат убеждают в этом.

Подстрекаемые любопытством, они заглянули в один из шатров и вступили в разговор с наемными солдатами.

— Откуда же быть сварам, — ответил один из них, — если и царь, и начальник, и простой солдат вместе спят под открытым небом, едят из одного котла, живут одинаково?

— У нас никто не в обиде, перед царем мы все равны, — добавил другой.

— Вы хотите сказать, — глубокомысленно подхватил жрец, — что весь лагерь — как один человек?

— Как один, — кивнул солдат, укреплявший венок на голове.

— А из каких племен воины в вашем стане? — выспрашивал служитель Мардука.

— Из всех персидских племен, — отозвались солдаты.

— Я, к примеру, пасаргадянин, — выпрямился виночерпий.

— Я — артеат, а тот, что сидит у меня в ногах, из масийцев.

— Мы с отцом — сыновья могучего племени сагартов, родственного племени отважных мардов.

— Я и вот все они — мерахийцы, — повел рукою солдат, разделывавший жареного барашка.

— А я, святейшие, происхожу из племени дерусийцев, в жены же взял пантелаэтийку. Отец ее был уже слаб, когда отдал за меня красавицу Сусию, и как родного принял в свой дом. У нас шестеро сыновей, седьмого ждем.

— Других среди нас нет, — заметил тот, кто разливал вино, — но по соседству сыщутся и десковийцы, и дропиковийцы, и славные ахемениды, из коих, как вы знаете, происходит наш царь и господин.

Тут у входа появился персидский военачальник и произнес приветствие персидских воинов.

— Будь благословен, — ответствовали жрецы и обратились к нему с вопросами.

— Могу провести вас по лагерю, — предложил тот свои услуги, — пока накроют столы, мы успеем обойти шатры на бугре.

— В другой раз, почтеннейший, — вежливо отказался жрец, — на небе уже звезды, а с первыми звездами мы должны явиться в шатер царя царей.

С верхнего конца лагеря донеслись звуки лир, цимбал и ласкающая слух песня.

Халдейские жрецы напрягали слух и зрение.

— Женщины? — спросил один из них.

— Женщины. Из обоза. Во время пиров им дозволяется навещать шатры и проводить ночь в утехах, — пояснил военачальник.

Жрецы мардука воззрились на женщин и девушек, приближавшихся к солдатским шатрам. В руках они несли музыкальные инструменты, тритонов и раковины, фигурки богов, благовония. Плавно скользили танцовщицы, флейтистки наигрывали любовные песни, певицы чаровали голосом и взглядом.

Вот когда начиналось подлинное веселье. С приближением ночи все громче звучали песни и неудержимый смех, звенели чаши, плескалось вино — дар сирийских виноградников, слышался робкий и страстный шепот.

Взошла луна в ореоле золотисто-мерцающих звезд, казалось, и она справляла пир, подобно людям на земле. Округлое лицо ее улыбалось, она благодушно струила с высоты свое переливчатое серебро.

Ее серебром был облит и шатер Кира, где вместе со всеми пировали и халдейские жрецы. В просторном шатре восседала знать, в том числе лидийские царь Крез, ставший другом Кира. На другой половине веселились военачальники, а также Сан-Урри с приставленным к нему лазутчиком князя Устиги. За свой стол Кир пригласил старших и младших военачальников и даже простых воинов, так как ценил простых солдат не меньше, чем полководцев. Приглашены были главным образом те, кто отличился в недавних сражениях. Кир ревниво следил за тем. чтобы никто не был обижен и старался относиться ко всем одинаково: ему хотелось иметь не только хорошо обученное и смелое, но преданное и надежное войско.

В шатре, украшенном гирляндами розмарина, наполненном задорным пением придворных музыкантов и густым ароматом великолепных яств, становилось все веселее. Особенно стало оживленно, когда вихрем взметнулись звуки бубнов, флейт и лир.

У Кира заблестели глаза. Тому, кто заглянул бы в них, почудилось бы, что он смотрится в зеркальную поверхность бездонного колодца.

Один из старших военачальников поднял бокал:

— Живи вечно, благословенный богами!

Воины подхватили здравицу.

Откинувшись на подушки, Кир восседал на золотом ложе; он поблагодарил кивком головы.

Царю прислуживали двадцать очаровательных царевен, полученных им в дар от правителей вассальных государств. Они наперебой подносили ему кушанья и питье, каждая собственноручно подавала ему еду на золотом подносе или напиток в золотой чаше. На ком царь останавливал взгляд, та и должна была к нему приблизиться. Справедливости ради Кир допускал к себе царевен поочередно.

Хотя многие из них были подарены Киру с тем, чтобы при случае лишить его жизни, царевны невольно забывали об этом коварном замысле. Кир был поистине великий властелин и умел изгонять из сердец злобу и ненависть к царю персов. Кто ненавидел Кира на расстоянии, тот влюблялся в него, оказавшись вблизи. В конце концов царевны из вассальных государств стали ревновать его друг к другу, и счастливейшей почитала себя та, которой Кир дозволял развязать шнурок на своем башмаке.

Лишь одна царевна стояла перед Киром с каменным лицом и тяжелым сердцем, всякий раз давая ему понять, что она лишь его рабыня. Но Кир любил с нею беседовать и отпускал от себя последней.

Вот и теперь она последней подала ему чашу, и царь пил, не сводя с нее глаз.

— Еще одну, — попросил он, предоставляя себя ее заботам.

Она снова наполнила чашу, и снова царь, потягивая вино, еще пристальней посмотрел ей в глаза. Наконец он молвил:

— Сядь ко мне на ложе, Хризанта. Тебе следовало бы развлечь царя, но так уж и быть — царь потешит тебя, ибо видит, что радости в твоем сердце меньше, чем зерна в клюве птицы. Не веселят тебя ни вино, ни песня, ни золото, ни дорогие одежды. А я хочу, чтоб тебе хоть раз было весело с нами. Твое грустное лицо и на меня наводит тоску, а я не хочу тосковать. Чего ты желаешь, чем тебя утешить?

— Человек не в силах вернуть мне то, — холодно отозвалась она, — что однажды принес он в жертву богам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вспомни Сарды, царь, и ты все поймешь.

— Ты говоришь о моей победе над Сардами?

— О твоей победе и смерти моего возлюбленного, кого по твоему приказу сожгли на площади. Теперь всякий раз, когда ты глядишь на меня, мне кажется, что меня ищет пламя, лишившее его жизни. А когда я подношу тебе вино, мне. чудится, будто я подливаю масла в огонь, превративший его тело в пепел. Стоит мне увидеть тебя — и перед моими глазами встает эта площадь в Сардах и его казнь. Прошу тебя, царь, — отпусти меня. Ушлешь ли ты меня в горы, где рыщут дикие звери, пронзишь ли мечом, или отдашь, на поживу солдатам — мне все равно, но видеть тебя я не в силах.