Конец прекрасной эпохи - Бродский Иосиф Александрович. Страница 5

Эта частица — кошмар пророков —

способ защиты от всех упреков

в том, что я в саване хищно роюсь,

в том, что я «плохо о мертвой» — то есть

самоубийство есть грех и вето;

а я за тобой полагаю это.

Ибо, включая и этот случай,

все ж ты была христианкой лучшей,

нежели я. И, быть может, с точки

зрения тюркских певцов, чьи строчки

пела ты мне, и вообще Ислама,

в этом нет ни греха, ни срама.

Толком не знаю. Но в каждой вере

есть та черта, что по крайней мере

объединяет ее с другими:

то не запреты, а то, какими

люди были внизу, при жизни,

в полной серпов и крестов отчизне.

Так что ты можешь идти без страха:

ризы Христа иль чалма Аллаха,

соединенье газели с пловом

или цветущие кущи — словом,

в два варианта Эдема двери

настежь открыты, смотря по вере.

То есть одетый в любое платье

Бог тебя примет в свое объятье,

и не в любови тут дело Отчей:

в том, что, нарушив довольно общий

смутный завет, ты другой, подробный,

твердо хранила: была ты доброй.

Это на счетах любых дороже:

здесь на земле, да и в горних тоже.

Время повсюду едино. Годы

жизни повсюду важней, чем воды,

рельсы, петля или вскрытие вены;

все эти вещи почти мгновенны.

Так что твой грех, говоря по сути,

равен — относится к той минуте,

когда ты глотнула последний воздух,

в легких с которым лежать на водах

так и осталась, качаясь мерно.

А добродетель твоя, наверно,

эту минуту и ветра посвист

перерастет, как уже твой возраст

переросла, ибо день, когда я

данные строки, почти рыдая,

соединяю, уже превысил

разность выбитых в камне чисел.

Черная лента цыганит с ветром.

Странно тебя оставлять нам в этом

месте, под грудой цветов, в могиле,

здесь, где люди лежат, как жили:

в вечной своей темноте, в границах;

разница вся в тишине и птицах.

Странно теперь, когда ты в юдоли

лучшей, чем наша, нам плакать. То ли

вера слаба, то ли нервы слабы:

жалость уместней Господней Славы

в мире, где души живут лишь в теле.

Плачу, как будто на самом деле

что-то остаться могло живое.

Ибо, когда расстаются двое,

то, перед тем как открыть ворота,

каждый берет у другого что-то

в память о том, как их век был прожит:

тело — незримость; душа, быть может,

зренье и слух. Оттого и плачу,

что неглубоко надежду прячу,

будто слышишь меня и видишь,

но со словами ко мне не выйдешь:

ибо душа, что набрала много,

речь не взяла, чтоб не гневить Бога.

Плачу. Вернее, пишу, что слезы

льются, что губы дрожат, что розы

вянут, что запах лекарств и дерна

резок. Писать о вещах, бесспорно,

тебе до смерти известных, значит

плакать за ту, что сама не плачет.

Разве ты знала о смерти больше

нежели мы? Лишь о боли. Боль же

учит не смерти, но жизни. Только

то ты и знала, что сам я. Столько

было о смерти тебе известно,

сколько о браке узнать невеста

может — не о любви: о браке.

Не о накале страстей, о шлаке

этих страстей, о холодном, колком

шлаке — короче, об этом долгом

времени жизни, о зимах, летах.

Так что сейчас, в этих черных лентах,

ты как невеста. Тебе, не знавшей

брака при жизни, из жизни нашей

прочь уходящей, покрытой дерном,

смерть — это брак, это свадьба в черном,

это те узы, что год от года

только прочнее, раз нет развода.

Слышишь, опять Персефоны голос?

Тонкий в руках ее вьется волос

жизни твоей, рассеченный Паркой.

То Персефона поет над прялкой

песню о верности вечной мужу;

только напев и плывет наружу.

Будем помнить тебя. Не будем

помнить тебя. Потому что людям

свойственна тяга к объектам зримым

или к предметам настолько мнимым,

что не под силу сердечным нетям.

И, не являясь ни тем, ни этим,

ты остаешься мазком, наброском,

именем, чуждым своим же тезкам

и не бросающим смертной тени

даже на них. Что поделать с теми,

тел у кого, чем имен, намного

больше? Но эти пока два слога —