Стихотворения и поэмы - Маркиш Перец Давидович. Страница 35
Под утро высилась в ненастном поднебесье
Кривая виселица, вбитая во льду.
И генерал велел ту девушку повесить,
Сначала вырезав на теле ей звезду.
Глазами тусклыми бог знает где блуждая,
Он всё высматривал, но высмотрел едва,
Где вырисовывалась грозная, седая,
Недосягаемая для него Москва.
Семь одеял его, не грея, укрывали,
Потела плешь его от бабьего платка.
— Кто завывает там? Не вьюга ли? Едва ли...
Кто разбудил его, притронувшись слегка?
Кряхтя, потягиваясь, корчась на полатях,
Фашист приглядывался к меркнувшей звезде.
— Так, значит, девушка сказала: не поймать их,
Они горстями звезд рассыпались везде...
И он откашливался: «Ладно, это вьюга», —
И хорохорился, и подавлял смешок.
А рядом патрулям, притихшим с перепуга,
Пороша сыпала снотворный порошок.
_____________
Тиха земля, мертва. Глядит на землю месяц,
Хрустит, как сахар, снег, блестит едва-едва.
А та, которую осмелились повесить,
Недосягаемая, все-таки жива.
Вот родина ее, деревни в шапках снежных,
Овраги синие, косматые леса.
Вот пробивается из-под земли подснежник,
Вот еле слышные домчались голоса.
Всё, всё повешенная чувствует и слышит:
И шепот партизан, и дальнюю весну,
И то, как генерал германский тяжко дышит,
Как на чужой земле не может он уснуть...
Встает он в егеровских вязаных кальсонах,
Приподымается и чешется сопя.
Он видел тыщи тел, снегами занесенных,
В лоскутьях краденого женского тряпья.
Мученья девушки могли б его утешить,
Он видел судорогу, подошел к ней вплоть,
И вот он чешется, всей пятернею чешет
Свою неряшливую старческую плоть.
И тень на потолке охвачена чесоткой,
Тень тоже чешется, струясь на потолке,
И вся Германия, чей сон со смертью соткан,
Расчесывает струпья где-то вдалеке...
Палач натягивает лихо портупею,
Потом напяливает каску — и на двор,
И у калитки ждет, зажмурясь и тупея, —
Что там метет всю ночь, чей слышен разговор?
И различает он в потемках понемногу
Простую девушку, закутанную тьмой.
Не преградила ли она в Москву дорогу?
Не преграждает ли дороги и домой?
Снег повенчал ее с самим бессмертьем за ночь.
И, вся заиндевев в серебряной фате,
Простая девушка, одна из партизанок,
Недосягаемая, ждет на высоте.
«В строй, черепа! Встать, мертвые, поротно!
Колонны сдвоить!» — каркает пурга.
Германский генерал во всей красе добротной
На этот тихий снег глядит, как на врага.
И чует генерал, что срок уже недолог,
Что партизан в лесах не менее, чем звезд.
И выстрел щелкает из-за мохнатых елок,
И наземь валится фашист во весь свой рост.
«В строй, черепа! Встать, мертвые...» —
и будто:
«Колонны сдвоить!» — вновь повторено.
Но генерал, как тюк, упал на первопуток,
Он хриплых окриков не слышит всё равно.
Ночами бродит затаенная тревога,
Наперебой оповещая рубежи,
Что, распростершись на заснеженных дорогах,
Сам генерал с солдатами лежит.
В Москве не быть ему, не знать ее вовеки.
Взамен Москвы — могила и пурга.
И в первый день весны разлившиеся реки
Из ямы вымоют замерзший труп врага.
1942
Перевод П. Антокольского
БАЛЛАДА О ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ
БАЛЛАДА О ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ
1
Над сумрачным Волоколамским шоссе
Раскинулся дуб в богатырской красе,
К нему прилетает с безвестных полян
Блуждающий ветер. Он ищет курган,
Он ищет клочок опаленной земли,
Где бились гвардейцы и где полегли.
Кто место укажет? Кто тут на часах?
Кто скажет, где славой увенчанный прах?
Безмолвье заглохших боев на бугре...
В шинели тугой, как в дубовой коре,
Уставясь на запад, где огненный вал,
Из гроба на вахту встает генерал.
О, ветер залетный, скиталец полей,
Здесь родины слава — склонись перед ней.
Лежат здесь герои в обнимку с землей,
Но это всё прежний рубеж боевой.
Величьем приказа в просторах горя,
Гвардейцам побудку играет заря.
Здесь все на местах, продолжается бой.
Зарю не затмить пелене дымовой,
Над строем гвардейцев не властна гроза,
Гранитную мощь не проточит слеза, —
Бессмертье, рождаясь в громах грозовых,
Как стяг, осеняет друзей боевых.
Доспехи из меди с дубрав сорвала
Осенняя стынь, их раздев догола,
Чтоб на золотых коромыслах своих
Снегов натаскали для вьюг молодых.
И, словно орел над изломами скал,
Бессонный, на запад глядит генерал.
Он видит: в свинцовом морозном дыму
Склонясь треуголкой к коню своему,
Плывет император под вьюгою злой,
Навеки прощаясь с российской землей,
И волоколамским снежком голубым
Поземка следы заметает за ним.
Свивается клубами пушечный дым,
Бегут батальоны под небом седым,
Копыта вминают их в мерзлый песок,
Но топит виденье железный поток
Немецких дивизий... Они наяву —
Трехглавой змеею текут на Москву.
Лежит в изобилье осеннем страна,
Земля свои злаки несет ей сполна:
Деревья несут ей роскошный свой плод,
Оружье для воинов город кует,
И каждая область, любое село
В ней мощных и доблестных множит число.
Они охраняют преддверье Москвы,
Долины, и рощи, и шелест травы.
Вот молния блещет, и рушится гром,
И свищут ветра ошалелым свинцом,
Надвинулись танки на гребень крутой
Упрямой, тяжелой железной грядой.
Орел размышляет ли долго, когда
Приметит змею у родного гнезда?
Сын станет ли мешкать, когда его мать
Голодные волки придут растерзать?
Гвардейцам ли думать о смерти в бою —
Им родина душу вручила свою.
Перевод Р. Морана
2
Разорванной лошади вздувшийся круп,
Со скрежетом танк наезжает на труп,
Стволы его пушек клыками торчат,
И буквы «Нах Москау» на брюхе рычат.
Он лапами роет рудую листву,
Вынюхивая магистраль на Москву.
Он рушит деревья и землю грызет,
За ним и другой проползает вперед.
Вон целый табун попер наугад, —
Как дымные факелы, избы горят,
И танки ревут, натыкаясь на рвы:
«Москва! Где Москва? Далеко ль до Москвы?»
Кленовые листья, как смерч золотой,
Кружат по равнине, огнем залитой,
Нагие березы срываются с мест