Первородство - Мартынов Леонид Николаевич. Страница 5

Об этом

Лишь недавно я узнал,

Как, впрочем, и другие догадались,

Что чаще на глаза нам попадались

Лишь копии. А где ж оригинал?

Его давным-давно уже не стало —

Оригиналы были из металла.

Низвергнуты могучие тела,

Их расчленили, их перепилили,

Расплавили, на утварь перелили

И на церковные колокола.

И не в музеях я ищу твой след,

О олимпиец с тугоплавким телом!

1 ы слишком ценный, чтоб остаться целым,

Но слишком цельный, чтоб сойти на нет,

Живешь не только в колокольном зуде,

Порою превращаемом в набат,

Не только лишь в поту олимпиад

И в олимпийских позах всяких судей.

И не в одном лишь мире киностудий,

Где мощные юпитеры горят.

Но чуют люди, понимают люди,

Что суть не в том, о чем мелькнет экран,

А в том, о чем летят из разных стран

Через пустыни, через океан

Известия хрипучей чередою —

Что, весь багрян от незаживших ран,

Колдует над тяжелою водою,

Ворочает урановой рудою

Седой родитель Времени Уран.

И бездна не исчерпана до дна;

Ведь, как Сатурн, и в наши времена

Своих детей эпоха пожирает,

Но молодая жизнь не замирает,

Хоть и она, о, даже и она,

Лишь п новое одно и влюблена,

Античных жестов все ж не презирает.

Вот

Это все.

Что я имел в виду,

И, кажется, я в общем не ошибся,

А по музеям снова не пойду:

От юности моей я не в ладу

С подобьями из мрамора и гипса.

ПЕРЕВОД С ГРЕЧЕСНОГО

Когда

Мерещится

Мне облик грека.

То вспоминается не век Псрикла,

Но Греция XII века,

Которая увяла и поникла.

Когда погрязли в скверне византийцы,

И рушилась Империя, и часто

Какие-нибудь воры и убийцы,

Смеясь, кичились званием себаста.

Когда в Афинах византийский мистик

Все попирал, что дорого и свято...

Но лучшая из всех характеристик

Эпохи той — стихи Акомината,

Стихи Акомината Михаила,

Плач об Афинах, так назвать их, что ли.

Я перевел их как умел. Их сила —

Отчаянье, заряд душевной боли.

Вот замерший в Акрополе пустынном

Вопль под названием:

«ЛЮБОВЬ К АФИНАМ»

Любовь к Афинам это начертала...

Их слава, что когда-то так блистала.

Теперь играет только с облаками, I

Своих порывов охлаждая пламя

В тени руин. Не станет перед взором

Величие былое, о котором

Вещало поэтическое племя.

Вожак эонов, мчащееся время

Сей город погребло под грудой сору,

Среди камней, катящихся под гору.

И на ужаснейшее из страданий —

На муки безнадежных пожеланий —

Я обречен. Глаза бы не глядели

На то, что есть теперь на самом деле.

Иным еще попытки удаются

Иллюзией какой-то обмануться,

Чтоб встретиться хоть с дружественным ликом,

А я в своем несчастии великом

Сравнюсь лишь разве только с Иксионом:

Как он когда-то в Геру был влюбленным,

Так я в Афины, но, влекомый к Гере,

Хоть тень блестящую по крайней мере

Он брал в свои объятия. Увы мне!

Что воспевать могу я в этом гимне?

В Афинах обитаю, но в Афинах

Афин не вижу. Даже на пустынных

Развалинах, и их скрывая прелесть,

Лег жуткий прах. Куда же храмы делись?

Град бедственный! Как сгибло все? Где скрылось?

Как все в одно преданье превратилось?

Где кафедры ораторов? Где люди

Высокочтимые? Где суд и судьи,

Законы и народные собранья,

Подача голосов и совещанья,

И праздники, и пифий вдохновенье?

Где победители в морском сраженье?

Где сухопутных поиск былая сила?

Где голос муз? Погибель поглотила

Все доблести, присущие Афинам.

Они не оживают ни в едином

Биеньи сердца. Нет и ни следа в них.

В Афинах, от достоинств стародавних!»

...// новый смерч прошел нал этим тленом.

О матерь божья, стало еще плошс

Твоим Афинам, сделавшимся леном

Какого-то Оттона ле ля Роит.

Он герцогом афинским и фиванским

Назвал себя, бургундец нечестивый.

Когда достались крестоносцам франкским

И Неопатры, и Коринф, и Фивы!

ДАВИД

Давид

Схватил

От эшафота плаху

И стал на ней гравировать эпоху,

Колонны Рима тыча вкривь и вкось —

Куда пришлось...

И это удалось.

Но после краха.

Даже не от страха,

Не жертву в окровавленном белье —

Цикуты выпить не хватило духа! —

Он вырисовывает — Рекамье.

Тая

Иногда

Воссоздают эпоху

И ведают, конечно, что творят,

И нет возврата вспять к царю Гороху..

Но чем тяжеле пущенный снаряд.

Тем и отдача пуще во сто крат.

Земля

Дрожит.

И с потрясенной ветки

Слетает плод.

От дыма ядовит.

И женщина хохочет на кушетке:

— Давид!

Ах, до чего ж он даровит!

Л Мартынов

65

ДОМ МАДАМ САТАНЮК

Дом мадам Сатанюк позади Покрова.

Все изрыто вокруг, а на крыше трава.

Здесь Потемкин бывал,

Бонапарт ночевал,

Кто-то Гоголя ночью сюда зазывал.

Но не надо показывать, тыкать рукой.

Люди выбегут, крикнут: — О, дайте покой,

Ведь и так уже уйма музеев вокруг! —

Наконец и сама госпожа Сатанюк

Прибежит, завизжит и пойдет без конца

То того, то другого пушить мертвеца.

СТИКС

Пещера

Закоптела от свечей

И факелов. Я выпачкал ладони.

Рассеянно, не слушая речей

Ни об Аиде и ни о Хароне,

Я наблюдал, как Стикс лился во мрак;

Но постепенно с обстановкой свыкся,

И может быть, не следовало так,

А все-таки

Я руки вымыл в Стиксе.

Я в Стиксе вымыл руки. Утекла

По Стиксу копоть факельно-свечная.

Отмыл я в Стиксе руки добела.

И часто я об этом вспоминаю.

И где бы ни был я, куда б ни плыл,

Какие бы на свете Рубиконы

В конце концов я ни переходил,

Каким бы прорицаниям Сибилл

Я ни внимал, глядели благосклонно

Все бежества:

— Он руки в Стиксе мыл!

♦

Я куплю себе усы и бороду,

И переоденусь, и тайком

С черным зонтиком пройду по городу,

Притворяясь старым стариком.

На скамейку сяду, носом клюнувши,

В сквере, где резвятся малыши.

А затем преображусь я в юношу

И расхохочусь от всей души,

Сам не знаю, по какому поводу,

Но всего скорее потому,

Что, напялив и усы и бороду,

Был уверен я, что их сниму)

68

ТРИТОНЫ

Тритоны

Спали пять тысячелетий

В оцепененьи вечной мерзлоты.

Но человек разворотил и эти

Как будто неприступные пласты.

Очнулись твари,

Греясь, пили воду,

Поели комариного мясца.

Но заново не прожили и года,

А протянули только месяца.

Быть может,

Не понравился им воздух

И солнечный, какой-то новый, свет,

А может быть, весь свод небесный в звездах

Не тех уж, что назад пять тысяч лет.

А может быть,

Ухаживать как надо

За ними не умели сторожа.

Хотя с воскресших не спускали взгляда,

За их благополучие дрожа.

И околели

Бедные созданья,

69

Как будто бы спешащие на пять

Земных тысячелетий опозданье

Своей кончины все-таки нагнать.

И вновь

Сомкнулись маленькие пасти,

Погасли глазки, став мертвее льда,

Как первобытные в нас гаснут страсти,

Что воскресают все же иногда.

Но мы

Не зря разворотили тонны

В конце концов не вечной мерзлоты,

Чтоб разевали древние тритоны

Свои безмолвно алчущие рты.

Все это

Происходит не случайно,

А нам они стремятся объяснить

Ушедших дней непознанную тайну,

Вия времен оборванную нить.

Пусть оживут

И мастодонт и ящер,

Но только, чур, пускай не чересчур

В нас оживает наш пещерный пращур

В седой одежде из звериных шкур.