Люди и куклы (сборник) - Ливанов Василий Борисович. Страница 21

И вновь заговорила пила.

В Париж возвращались поездом. Глядя в окно, за которым пробегали ночные огни, Наталья Владимировна сказала:

– Алеша, ты знаешь… Вот странно… Мне показалось, что тот монах… который так внимательно смотрел на нас… тот, с пилой… что вы с ним очень похожи. Правда, странно? Почему ты молчишь, Алеша? О чем ты сейчас думаешь?

– О том монахе. Это Платон. Мой родной брат.

XXI
Сентябрь 1921 года. Первое предупреждение

Папаша Ланглуа, облокотясь на изгородь, размахивал газетой:

– Мосье Алекс! В «Пари-суар» любопытная статья!

Кромов подошел.

– Вот: «После разгрома красными крымских армий барона Врангеля в кругах правительственной оппозиции обсуждается вопрос об установлении дипломатических отношений с большевистской Россией». Ну, а дальше сплошная ругань.

– Вы можете оставить мне газету?

– Нет проблем, мосье.

В доме Наталья Владимировна заиграла на рояле.

– Что это за музыка? – спросил папаша Ланглуа.

– Чайковский, Первый концерт.

– Ваша жена прекрасно играет. Моя Мадлен оживает от ее музыки.

Он выбил трубку и заковылял к своему дому. Кромов проводил его взглядом и тоже двинулся домой. Пес бежал перед ним. Рояль гремел.

В улочку выехало такси и медленно покатило вдоль забора.

Кромов был к улице спиной, когда раздался выстрел.

Пес подскочил над дорожкой, завыл, завертелся волчком.

Кромов бросился к Дружку, поднял его на руки. Голова собаки мокла в крови. Кромов обернулся. Такси, выбросив клуб желтого дыма, быстро удалялось.

XXII
Ноябрь 1921 года. Большевик

Наталью Владимировну разбудил стук. Тихое, вкрадчивое постукивание в оконное стекло. Она села на постели и прислушалась. Стук повторился.

– Алеша, – позвала она шепотом, – Алеша, проснись…

– Я не сплю, – тоже шепотом отозвался Кромов.

Они спали во второй, совсем маленькой комнате. Проходную комнату теперь почти целиком занимал рояль. Дверь между комнатами была приоткрыта. Стучали в окно проходной комнаты.

Кромов, стараясь не шуметь, натянул брюки. Выдвинул ящик тумбочки, достал пистолет. Перевел затвор, дослав пулю в ствол.

– Мне страшно, Лешенька, – еле слышно сказала Наталья Владимировна.

– Не бойся, – зашептал ей в самое ухо, – пока запугивают, не станут убивать. Ведь покойники банковских чеков не подписывают.

Кромов неслышно протиснулся в дверь. Прижимаясь спиной к стенке, пошел к окну.

«Бдом!» – гулко ударили привезенные Натальей Владимировной «необходимые» часы. «Бдом!»

Два часа ночи.

Чей-то темный силуэт в окне. Голова в кепи, широкие плечи. Человек что-то держит в руках. Внезапно огонек спички осветил лицо ночного пришельца. Полбышев!

– Наташа! Это Полбышев, старый мой товарищ, – в голос сказал Кромов и сам постучал в стекло.

Силуэт под окном пропал, послышались шаги на крыльце.

– Георгий Иванович?

– Так точно.

Кромов впустил Полбышева в дом. Зажег лампу. Полбышев мало изменился. Посуровел весь как-то. В щегольском парижском кепи выглядел особенно русским.

– Простите, Алексей Алексеевич, за ночное вторжение. Нужда привела.

– Вам денег надо? Сколько? Все, чем могу…

Полбышев засмеялся:

– Вот ваши бывшие дружки кричат, что у вас зимой снега не допросишься. Знаете, как они вас прозвали? Красный Граф. Они «острят»: собака на реке Сене – сам не ест и другим не дает. А мне – пожалуйста.

– Нет, я из своих, личных…

Наталья Владимировна выглянула из-за двери, щурясь на свет:

– Вы тот самый Полбышев?

– Тот самый.

– Мне Алеша… Алексей Алексеевич о вас все рассказал.

– Так уж и все!

Дверь закрылась.

– Голоден? – спросил Кромов и, не дожидаясь ответа, стал снимать с полки тарелки со снедью и ставить на рояль.

– Сколько нужно денег?

– Не нужны деньги. В другом нужда.

Полбышев покосился на дверь, за которой скрылась Наталья Владимировна.

– При ней можно говорить?

Кромов кивнул.

– Я в Россию подаюсь, Алексей Алексеевич. С двумя товарищами.

– В Россию? Ты ж унтер-офицер, старослужащий.

– Боитесь, к стенке поставят? Ну ладно, от вас мне таиться нечего. Сам пришел с просьбой. Большевик я. В партии с девятьсот четвертого года.

Алексей Алексеевич опустился на стул:

– Так. Значит, когда ты меня из огня на себе тащил, ты…

Полбышев развел руками: ничего, мол, не поделаешь.

– Значит, я большевику жизнью обязан? Это… это… не фунт шоколада. – Лучшего выражения почему-то не нашлось.

– Себе вы обязаны. Таких офицеров, как вы, в царской армии, может, всего на один полк наберется.

Вошла Наталья Владимировна. Тихонько пристроилась у рояля, рядом с Кромовым.

Полбышев заметно нервничал, молча поглядывал на хозяйку исподлобья. Кромову это не понравилось. Он потребовал строго:

– Говори, что нужно.

Полбышев, видимо, решился:

– Из Франции нас так, за здорово живешь, не выпустят. Вы ведь должность свою военного атташе за собой сохранили?

– Пока сохранил. Формально. Но вам – большевикам – это ведь все равно. Что, не так?

– Не так. Здесь, в Европе, нас пока не признают. А ваши подписи и печать здесь действительны. Вот и командируйте нас, скажем, в Финляндию. Вытащите меня на себе, Алексей Алексеевич, – и квиты.

Кромов размышлял не более минуты.

– Хорошо. Завтра в Париже в четырнадцать ноль-ноль на Итальянском бульваре, в кафе…

– Так точно.

– Что сейчас творится в России? – спросил Алексей Алексеевич. – Ты, наверное, знаешь…

Полбышев достал из кармана вчетверо сложенный листок, протянул Кромову.

Алексей Алексеевич развернул, стал читать. Наталья Владимировна тоже читала, заглядывая из-за его плеча.

«Декрет о бывших офицерах, – побежали перед глазами строчки. – Все те бывшие офицеры, которые в той или иной форме окажут содействие скорейшей ликвидации остающихся еще в Крыму, на Кавказе и в Сибири белогвардейских отрядов и тем облегчат и ускорят победу рабоче-крестьянской России… будут освобождены от ответственности за те деяния, которые они совершили в составе белогвардейских армий Врангеля, Деникина, Колчака, Семенова и проч… Председатель Совета народных комиссаров В. Ульянов (Ленин). 2 июня 1920 года».

Кромов сложил листок, отдал Полбышеву:

– Агитируешь, приглашаешь поехать?

Лицо Полбышева еще больше помрачнело.

– Вы спрашиваете, что в России, – я отвечаю. А агитировать, приглашать… Если вы это так понимаете, то напрасно… Здесь, – он помахал листком, – в который уже раз русским людям напоминают, что они – русские. Оказывают доверие.

– По-твоему, быть русским – значит быть большевиком?

Полбышев вдруг рассмеялся:

– Может, с некоторых пор и так, если в корень смотреть. Однако офицеры, что откликнутся, не в большевики пойдут, и вряд ли из них большевики получатся. Но они будут со своим народом, а значит – с нами. Вот я – большевик, а вы мне доверяете. Вы доверяете мне?

– Тебе доверяю. Но ведь не все…

– Нет, не все. Люди ожесточились сердцем… На то она и гражданская война, классовая. Три года Республика в кольце фронтов. В стране разруха, голод… Но там – Ленин.

– А какой он, Ленин? – Это Наталья Владимировна спросила.

– Ленин? Как вам рассказать?

Полбышев задумался. Видно, он впервые отвечал на такой вопрос, и не только им, а себе тоже. Потом он медленно произнес:

– Вот я в бедной крестьянской семье рос. Жизнь вокруг надрывная, каторжная, бесправная… А я маленький был, надеялся, что никогда не умру. Вечно буду жить и все вокруг исправлю, сделаю справедливым, радостным. Жил этой надеждой. А вот теперь точно знаю, что я, Георгий Иванович Полбышев, – бессмертный человек!..

Полбышев улыбнулся, потом вдруг смутился, опустил голову и, смешно насупившись, поглядел настороженно.