Люди и куклы (сборник) - Ливанов Василий Борисович. Страница 20
– Вы не прогоните меня?
Хохоча как сумасшедший, он опустился перед ней на колени.
Строгий православный крест, облицованный белым мрамором. Внизу, на табличке, выбита надпись: «Софья Сергеевна Кромова» – и даты рождения и смерти.
Алексей Алексеевич, положив цветы на перекладину креста, постоял, задумавшись. Потом медленно побрел по дорожкам кладбища, вглядываясь в надписи на надгробиях.
В сквозящих весенних ветках насаженного рядами кустарника на низком цоколе мелькнула фамилия: «Горчаков».
Сердце будто оборвалось. Глотая прохладный майский воздух, Кромов раздвинул ветви и шагнул к могиле.
«Горчаков Федор Федорович, профессор архитектуры». Буквы написаны славянской вязью.
Выйдя из ворот, Кромов надел шляпу и долго прикуривал, ломая спички и загораживая огонек от налетавшего ветра.
Сбоку от ворот, на дощатом прилавке под низким навесом, цветы. Продавец – плотный мужчина с красным обветренным лицом – неторопливо вяжет букетики. Рядом, прислоненные к стене, стоят венки.
Безлюдно.
Только вблизи прилавка, прямо на тротуаре, рядком расположились нищие. Шесть-семь жалких фигур, одетых в разноцветное тряпье.
Когда Кромов проходил мимо, продавец окликнул его:
– Мосье, позвольте прикурить…
Краснолицый раскурил обломок сигары, поворачивая в пальцах протянутую ему сигарету, и спросил:
– Мосье русский?
Алексей Алексеевич утвердительно кивнул.
– Только русские дают прикуривать вот так. – И для наглядности повторил движение Кромова. – Среди этих, – мотнул головой в сторону нищих, – тоже есть русские. Двое. Один, вон тот, скрюченный, если его разговорить, бывает презабавный. – И покрутил пальцем у виска.
Кромов остановился против указанного нищего. Тот, видно, дремал, опустив голову на грудь. Спина его угодливо сгорбилась, загорелая лысина с грязно-бурыми кудельками на висках блестела на солнце.
Алексей Алексеевич опустил несколько монет в стоящую перед калекой картонную коробочку. Сидевший рядом со спящим человек, кисти рук которого были обмотаны на удивление чистыми бинтами, стрельнув в Кромова круглыми, обезьяньими глазками, толкнул соседа локтем.
– Проснись, полковник, – наверное, это было прозвище калеки, – поблагодари мосье за щедрость.
Спящий помотал головой, нехотя поднял лицо.
В этот миг Алексей Алексеевич готов был поклясться, что с ним уже так было, что он много раз видел все это – серый прилавок с яркими пятнами цветов, залепленную солнечными бликами стену, ветви деревьев над ней и это лицо с напряженно-внимательными, пугающе бессмысленными глазами, с незнакомым розовым шрамом, стекающим через переносицу в седоватую отросшую щетину бороды. Но где он мог это видеть? Как? Нет, нет, никогда…
– Вадим, – позвал Алексей Алексеевич и не услышал своего голоса.
Обезьяньи глазки соседа-нищего впились в Кромова со звериным любопытством.
– Мосье зовет тебя, – он снова толкнул Горчакова локтем, – ты знаешь этого господина, эй, полковник?
Горчаков отвел взгляд и нахмурился. Казалось, он что-то мучительно припоминает.
Алексей Алексеевич склонился, обхватив плечи друга, пытаясь поймать его взгляд.
– Вадим… Ты узнаешь меня? Это я, Алексей… Алексей Кромов… Ты видишь меня, Вадим?.. Это я… Алеша…
Кривая усмешка тронула губы Горчакова. Он глянул Алексею прямо в глаза:
– Зачем вы так говорите?.. Вы Нестеров? Я не знаю никакого Нестерова… Я хочу пообедать в Ростове. – И хрипло рассмеялся.
– Что он говорит, мосье? Что он говорит? – спросил человек с обезьяньими глазками.
– Пойдем отсюда, Вадим. Пойдем со мной.
Алексей Алексеевич подхватил Горчакова под мышки и пытался приподнять.
– Напрасно, напрасно стараетесь, – пробормотал Вадим и вдруг страшно, надрывно закричал: – Мне больно! Больно!
– Куда вы его тащите, мосье? – испуганно взвизгнул сосед-нищий.
Еще двое поспешно поднялись и подошли поближе.
– Эй, ты! Оставь его! Что он тебе сделал? – заорал краснолицый, выходя из-за прилавка.
– Пошел ты к черту! – крикнул Кромов краснолицему. – Это мой друг…
Горчаков, до этого расслабленный, тяжело повисший на руках, вдруг напрягся всем телом и, извернувшись, вцепился зубами в руку Кромова.
Алексей Алексеевич успел увидеть, как краснолицый, схватив обломок доски, выскочил из-за прилавка.
И тут жестокий удар обрушился сзади. Кромов устоял на ногах, но после второго удара в голову он упал и потерял сознание.
Алексей Алексеевич пришел в себя в полицейском участке. Старший из полицейских, без мундира, в рубахе, перекрещенной помочами, заканчивал перебинтовывать Кромову голову.
– Еще немного терпения, мосье. – Он, ловко разорвав бинт, затягивал аккуратный узелок. – И что вам за фантазия пришла связываться с этим дерьмом? Это уже не люди.
Полицейские переглянулись.
Старший выразительно пожал плечами.
– …Ибо не станет вопрошать кощунственно: почему живу, Господи? – Старец закашлялся и, прижимая платок к губам, скользнул сердитым взглядом по лицу Кромова.
Алексей Алексеевич живо припомнил, с каким испугом всего час назад настоятель смотрел на безумные гримасы Вадима, и усмехнулся горько.
Они шли по монастырскому парку втроем: старый настоятель русского православного мужского монастыря, затерянного на юге Франции, Кромов и Наталья Владимировна.
Шли по узкой аллее между высокими старыми тополями, осыпающими их снежным пухом цветения.
– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное, – продолжал старец, отдышавшись и уже не так сердито взглядывая на своих спутников. – Призреть убогого калеку есть не только святой долг наш, но и благо для монастыря.
Кромов теперь мучился сознанием, что не испытывает ни любви, ни сострадания к этому сумасшедшему калеке, а только жалость, брезгливую жалость. И это жестокое признание, которое он вдруг сделал самому себе, болезненно сжимало сердце стыдом и тоской.
«Это потому, – пытался утешиться Кромов, – что безумец этот не Вадим, которого я знал и любил… Я сделал все, что мог, для несчастного калеки. А Вадима Горчакова не существует, он умер… Нет, его убили. Они убили его, замучили, и я не помешал этому. Но я не мог! Почему? Может быть, я тоже умер? Кто я вообще такой, зачем живу? Кому я нужен? Наташе? Только Наташе? А если ее любовь – это тоже жалость?»
Он похолодел от этой мысли, испуганно взглянул на Наталью Владимировну. Она ответила вопросительным, встревоженным взглядом, взяла его под руку.
«Нет, Наташа понимает меня… У меня никого не осталось, кроме нее… еще Платон… “Союз пажей ее императорского величества”… клёкла и клюкла…»
Откуда-то впереди, из-за поворота аллеи, доносились звук пилы, однообразно сменяющиеся скрежетание и взвизг. Настоятель подставил сухую ладонь, ловя тополиные пушинки.
– В смутные времена, когда люди теряют власть светскую и мирское богатство свое, идут они к нам, и входы наши открыты для них. И постигают, каждый по вере своей, заповедь Господнюю: «…не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Но собирайте сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут».
Звук пилы оборвался.
Старец закончил в наступившей тишине:
– «Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».
Они вышли к повороту аллеи.
Двое монахов трудились у высохшего тополя. Двуручная пила уже въелась в толстенный, в полтора обхвата, ствол.
– Не дергай рукой, – наставлял немолодой монах своего напарника, – плавно выводи на себя пилу, плавно…
Напарник повел плечами, разминая натруженную спину в пропотевшем подряснике, стянул с головы черную шапочку и, отирая ею лицо, обернулся.
Рука со скомканной шапочкой остановилась. Какие-то секунды монах, замерев, глядел навстречу подходившим широко раскрытыми глазами. Потом отвернулся и взялся за работу.