Первая любовь Ходжи Насреддина - Зульфикаров Тимур Касимович. Страница 24

Я так и не знаю, как ты попал на речной остров...

Кто твои мать и отец?..

Кто ты?..

— Не надо, ата... Не надо...

— Кто ты?.. Индус?.. Перс?.. Узбек?.. Таджик?.. Казах?.. Киргиз?.. Грек?.. Иудей?.. Араб?.. Турок?.. Так и не знаю...

Велик и многоязык кишащий, неоглядный базар народов, проходящих по Великому Шелковому Пути!..

Так и не знаю, кто ты...

Я даже обрезание тебе не сделал...

Айе!.. Вот почему гаремные низкие рысьи степные старухи с полыхающими узкими бритвами гнались за мной... настигали меня... отставали... отставали... отставали... Отстали они...

— Ата, почему с раннего детства люди стараются что-то отнять, отрезать, отобрать у человека?.. Избить его, притеснить, пригнуть?..

Вначале отрезают кусок невинной кожи, потом секут плетью, потом бьют палками, потом сажают в зиндан, потом хотят отсечь веселую беззащитную привольную голову, потом душу растоптать, разъять, разбить, как вазу горного хрусталя, резную певучую вазу?..

Почему, ата?..

Почему, ата, нельзя жить без дамасских полыхающих бритв, без афганских сладких дынных ножей?..

Почему я ухожу на Великий Шелковый Путь, чтобы вернуть Кара-Бутону его подлую ночную стрелу?..

Почему я хочу освободить узников зинданов?..

— Сынок, я знал, что ты уйдешь на Великий Путь... Ты там родился... И уходишь туда... Как птица, льнешь, тянешься к гнезду...

— Нет, ата! Нет, родной! Нет, отец!.. Мое гнездо здесь... Я вернусь сюда... Скоро вернусь... Мы снова будем сажать рис... и пить бузу из ваших кувшинов!..

— Нет, сынок... Ты не скоро вернешься... Не застанешь нас... Поле рисовое заглохнет, сорняком зарастет... Кибитка развалится. Муравьи ее съедят...

— Прощайте, ата! Отец! Родной!.. Пора мне... Утро уже раннее, сырое... Петухи кричат...

— Я разбужу мать...

— Не надо, ата... Пусть спит... Устала, умаялась она... Я люблю ее... Я люблю ее нос с горбинкой... Пусть моя Ляпак-биби спит... Я скоро вернусь... И мы будем сажать рис...

...Я выхожу из кибитки...

Утро раннее, сизое, сиреневое, млечное, молочное...

Алые сырые петухи кричат...

Утро раннее, сизое, сливовое...

Словно огромные павлиньи смутные холодные туманные хвосты вокруг меня маячат, машут, колышутся, реют, мерцают... Льнут ко мне…

Утро смутных ранних свежих машущих павлиньих хвостов!..

Утро ухода!..

Темным теплым животным парным пятном темнеет у кибитки мой осел аль Яхшур.

— Здравствуй, мой старый друг с лысыми покорными ногами!.. Ты уже проснулся?.. Ты уже готов к долгой дороге?..

Через спину аль Яхшура перекинут дорожный хурджин.

Айе!.. В хурджине лежат самаркандские лепешки с кунжутом, глиняный кувшин с вином и хорасанский яркий цветочный дастархан с выцветшими следами далекого, выдохшегося вина и масла...

Вы лили, проливали это вино?..

Вы лили, проливали это масло, мои дальние глухие родные выцветшие мать и отец?..

Вам весело было? вольготно?..

Вы были пьяными, хмельными, полноводными?..

И потому проливали вино и масло?..

И потому «пролили» меня?..

И выки¬нули меня на берег, как вешняя река половодья выносит, выбрасывает на берег рыбьих слепых первых хрупких мальков?..

И где вы теперь?.. За каким дастарханом проливаете вино и масло?..

Дай вам Аллах вечно быть слепыми и хмельными...

Дай вам Аллах извечно проливать на вешний дастархан вино и масло!..

Дай!..

Вам!..

Аллах!..

Да!..

Но алые здешние кишлачные сырые петухи поют!

Но утро смутных ранних свежих машущих льнущих павлиньих огромных хвостов плывет вокруг меня... Сизое, зыбкое, туманное, раннее...

Я сажусь на осла, и мы тихо трогаемся с места, и тут что-то неясное, нежное, белое, белое, молочное, млечное что-то мерцает у моих ног...

Как огромная скользкая перламутровая размытая раковина плывет, тянется... Туманно...

Я слезаю с осла...

Айе!.. Да это же наш куст зимних астрабадских белых роз!.. Куст перламутровых раковин!..

Расцвел в утреннем теплом тумане...

Его моя мать Ляпак-биби вырастила!..

И вот за ночь он раскрылся, развалился, раздался, раскинулся, распустился...

Куст астрабадских зимних белых-белых роз!..

В утро моего ухода!..

В утро прощания!..

Я трогаю розы замерзшими пальцами. Потом наклоняюсь к белым широким цветам и бутонам... Потом вдыхаю их ароматы... Вдыхаю!.. Долго!.. Брожу ноздрями в белых жестких холодных цветах...

Но они не пахнут. Они декабрьские, зимние розы... Не пахнут... Только цветут в тумане...

Я трогаю пальцами их новорожденные сильные снежные лепестки — они покрыты легким летучим блескучим инеем!.. Лепестки в инее.

Потому они не пахнут... Не источают дремливые сладкие терпкие ароматы...

Ледяной куст белых, белых, белых жемчужных астрабадских зимних роз!..

Я дышу кустом.

Я слышу холодный пустынный запах его.

Запах инея...

— Прощай, ледяной родной куст зимних астрабад¬ских снежных роз!.. Прощай, ледяной куст роз!.. Прощай!.. Прощай, отчая саманная низкая родимая кибитка!.. Я скоро вернусь!..

Прощайте!..

Я сажусь на осла и отъезжаю от куста, и он уходит в туман, как снежный дымчатый сугроб...