И вблизи и вдали - Городницкий Александр Моисеевич. Страница 109

Еще живя в Опалихе, Дезик совершал частые прогулки на станцию. Относясь к ним с подозрением, Галина Ивановна строго запретила ему заходить в станционный ресторан. Там же в то время только что открыли новый фирменный ресторан русской кухни "Опалиха". Дезик попал туда в первый день его открытия и оказался одним из первых посетителей. А поскольку открытие снимало телевидение, то Дезик немедленно оказался разоблачен, так как в тот же вечер снова возник за столиком ресторана на экране семейного телевизора.

Нельзя не подчеркнуть при этом, что продолжать писать после рюмки Дезик мог только тогда, когда уже "вертелось в голове и шло". Как метко заметила его жена, рюмка лишь "подбадривала Трубецкого". Пьяным он никогда не писал, а если и случалось, выбрасывал или переделывал.

Зная склонность Дезика к застолью, устроители литературных вечеров часто старались ему угодить, однако так случалось не всегда. Помнится, в 1973 году в мемориальном музее А. С. Пушкина на Волхонке состоялся литературный вечер "Поэты читают Пушкина", в котором принимал участие и Самойлов. Помню, готовясь к этому вечеру, я чрезвычайно волновался, стараясь выбрать для чтения (конечно, наизусть!) какие-нибудь не слишком тривиальные пушкинские стихи. Остальные участники отнеслись к этому более спокойно. Маргарита Алигер, например, попросив у хозяев томик Пушкина, стала, заглядывая в книжку, читать: "На берегу пустынных волн". Левитанский почему-то стал говорить, что "Сцены из Фауста" написаны таким современным стихом, что напоминают Андрея Вознесенского, и вместо пушкинских стихов прочел свои. Окуджава же вообще не приехал, и злые языки утверждали, что это, дескать, потому, что он по ошибке выучил "Бородино". Когда официальная часть вечера завершилась и гостей повели к столу за сцену, Дезик сказал мне: "Держись возле меня. Это место приличное - обязательно коньяк поставят". Тем большим оказалось наше разочарование, когда на роскошном столе, в центре которого возвышался огромный как в фильме "Покаяние" торт, сплошь уставленном разнообразными закусками, с фарфором фамильных сервизов и медным сиянием самовара, противостоящего торту, никаких признаков выпивки не оказалось. Дезик расстроился, но виду не подал и, взяв в руки переданную ему чашку чая, громко сказал: "Какая прелесть - чай, с десятого класса не пил".

За этими шутками, однако, была серьезная подоплека. Его каждодневная одинокая и изнурительная работа требовала нервной разрядки.

Характер его не был легким - порой поэт был вспыльчив и несдержан. Иногда, выпив, становился вдруг необоснованно агрессивен, мог неожиданно за столом оскорбить человека или без всякой видимой причины выставить его из дома. Или наоборот, обнявшись на людях с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, к которому тогда и подойти-то боялись, на другой день мог обняться в ресторане с таким человеком, которому в трезвом виде не подал бы руки. Еще в Опалихе мне довелось видеть однажды, как он, пьяный, угнетал свою собаку, никак не понимавшую, чего привязался к ней хозяин. Все это были, однако, случайные и недолгие всплески отрицательных эмоций на фоне неизменной доброжелательности.

Когда на похоронах Самойлова я слушал речи его многочисленных друзей, соратников и почитателей, вдруг поймал себя на том, pro испытываю то забытое детское ощущение, которое появлялось всякий раз, когда доводилось читать особо полюбившуюся книжку, иллюстрированную рисунками художника. На этих рисунках любимые герои были вроде бы и похожи на самих себя, то есть, конечно, на мое о них представление, и вроде бы не очень. И я подумал, что у каждого из близких друзей Давида Самойлова должно было быть подобное ощущение, ибо у каждого из них в сердце остался такой же единственный образ его, похожий и непохожий на другие. И у меня тоже - свой, не претендующий на объективную фотографическую достоверность...

Давным-давно, лет двадцать назад, в Опалихе, Дезик сказал мне как-то: "Алик, не думай, что поэт или писатель - это "кто-то что-то написал". Писатель - это прежде всего образ жизни". Давид Самойлов был прирожденным поэтом и писателем. И тогда, когда лежал со своим пулеметом под деревней Лодьва "на земле холодной и болотной", и когда за долгие годы официального непризнания и каторжной литературной поденщины не написал ни одной строки почестей, для славы, для ливреи". И тогда, когда остался чужд соблазнительной возможности стать "властителем дум" с помощью политизированных стихов. Мне выпало редкое счастье разговаривать с ним и слушать его, и я могу сказать, что он был одним из крупнейших мыслителей нашего времени, подлинным российским интеллигентом, внешняя скромность и мягкость которого сочетались с непоколебимой нравственной позицией. И при всем том он был оптимистом, что особенно редко в наши дни. С уходом этого большого художника его поэзия начала новую жизнь, без него. И жизнь эта будет долгой.

Борис Слуцкий

Слуцкий вошел в нашу жизнь в 1957 году, хотя стихи его, конечно, мы знали раньше. Их тогда, практически, не печатали, и распространялись они на слух или в списках. Вообще середина и конец пятидесятых годов - это начало раздвоения нашей литературы на официальную печатную и неофициальную "непечатную", которая ходила в списках или слепых машинописных копиях на папиросной бумаге. Так было положено начало САМИЗДАТа. Со стихами же было проще - их нетрудно было запомнить наизусть. Первые же услышанные (именно услышанные, а не прочитанные) стихи Бориса Слуцкого (это, кажется, были "Евреи хлеба не сеют" и "Нас было семьдесят тысяч пленных…") поразили меня своей истинно мужской и солдатской (по моему тогдашнему мнению) жесткостью и прямотой, металлической точностью и весомостью звучания, совершенством монолитной строки с единственностью ее грозной гармонии. Впечатление это было таким сильным, что до сих пор я читаю стихи Слуцкого с листа вслух.

Моими любимыми поэтами тогда были Редьярд Киплинг (разумеется, в переводах, ибо мое скудное знание английского ни тогда, ни позднее не позволяло читать его в подлиннике), Гумилев, ранний Тихонов, Багрицкий. Сюда относились также некоторые стихи Луговского ("Басмач", напоминающий перевод из Киплинга), "Стихи 39 года" Симонова и что-то еще. Во всех этих стихах меня привлекали "мужественное звучание", активное вторжение авторов в окружающий мир, яростная экспрессия звучных как металл строк. Поэтому Борис Слуцкий, которого я сразу же отнес к перечисленному любимому ряду, произвел на меня сильнейшее впечатление и стал настоящим открытием. То было время юного идолопоклонничества, и я тут же объявил для себя Бориса Слуцкого первым поэтом. Еще бы! Такие стихи, да еще легендарная биография - боевой офицер, прошел всю войну "от звонка до звонка". Преклонению моему не было предела. Помню, в ноябре 1961 года, во время встречи в Москве с Иосифом Бродским в доме общего нашего приятеля - поэта и прозаика Сергея Артамонова меня страшно шокировало, что молодой и нахальный Иосиф фамильярно называет этого выдающегося поэта Борух. "Как ты можешь, — возмутился я, — говорить о Борисе Абрамовиче в таком тоне?". "А как же его прикажешь величать?", — искренне удивился Бродский, особой скромностью в те годы не отличавшийся. "Все эти Борухи и Дезики - только для тебя поэты. Их можно поставить в одну шеренгу и рассчитать на "первый-второй". Все равно это останется бесконечно далеким от истинной поэзии, которую представляю только я".

Так или иначе, но известие о том, что Борис Слуцкий приезжает в Ленинград читать стихи в Технологическом институте и Университете, мигом облетело весь город, и мы, молодые "горняки" из литобъединения Горного института, решили обязательно добиться встречи с ним.