Западноевропейская поэзия XХ века. Антология - Коллектив авторов. Страница 113

АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ

Перевод Е. Витковского

Адриан Роланд Холст(1888–1976). — Поэт, прозаик, литературовед. По образованию — специалист по кельтской филологии. Учился в Лозанне и Оксфорде. Много путешествовал по Европе, побывал в Южной Африке, где способствовал установлению творческих контактов между нидерландскими писателями и писателями, пишущими на языке африкаанс (который происходит от нидерландского). В 1920–1934 гг. был редактором ведущего голландского литературного журнала «Де гиде» («Вожатый»). Поэзия Адриана Роланда Холста пронизана образами кельтской и греческой мифологии; «звезды», «ветер», «море» имеют в ней не только реальное, но и символическое значение.

Первый сборник, «Стихотворения», издал в 1911 г. В 70-е годы XX в. продолжал активную творческую деятельность; в 1974 г. выпустил книгу литературных мемуаров.

ЗИМНИЕ СУМЕРКИ

Золотистых берегов полуокружье,

голубой, непотемневший небосвод,

белых чаек нескончаемый полет,

что вскипает и бурлит в надводной стуже, —

чайки кружатся, не ведая границ,

словно снег над растревоженной пучиной.

Разве веровал я прежде хоть единой

песне так, как верю песне белых птиц?

Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный

драгоценные минуты тишины,

я бету вдоль набегающей волны

прочь от вечности, от одинокой тайны.

Сединой ложится сумрак голубой

над седыми берегами, над простором

синевы, — о, знанье чуждое, которым

песню полнит нарастающий прибой.

И все больше этой песнею объята

беспредельно отрешенная душа,

я бегу, морскою пеною дыша,

в мир неведомый, за линию заката.

Там, где марево над морем восстает,

за пределом смерти — слышен голос дивный,

жизнеславящий, неведомый, призывный —

но еще призывней блеск и песня вод.

Вечный остров, — о, блаженная держава,

край таинственный, куда несут ладьи

умирающих в последнем забытьи,

где прекрасное царит, где меркнет слава, —

я не знаю — это страсть или тоска,

панихида или песнь над колыбелью,

и не жизнью ли с неведомою целью

я уловлен у прибрежного песка?

Но зачем тогда забвенье невозможно,

если нового постигнуть не могу?

Так зачем же помню здесь, на берегу,

как я странствовал и как любил тревожно —

я. рожденный неизвестно для чего,

в час мучительный, ценой ненужной смерти, —

и бегу я от великой круговерти

в тот же мир самообмана своего…

Где, когда найду ответ?.. но нет… Прохожий

поздоровался со мной — и вслед ему

я смотрел, пока не канул он во тьму, —

может, в мире есть еще один, похожий?

Это был рыбак из старого села,

он шагал среди густеющих потемок,

волоча к лачуге мачтовый обломок —

тяжела зима, и ноша тяжела.

Я пошел за ним, его не окликая,

тяжесть песни нестерпимую влача,

о, упущенное время, — горяча

рана совести во мне, — волна морская

мне поет, но стал мне чужд ее язык

в этом крошечном и безнадежном круге,

зимний ветер все сильней; с порывом вьюги

я качнусь и осознаю в тот же миг:

что в несчастье — исцеленье, и понятно,

что тоска по дому здесь, в чужом краю,

песней сделала немую боль мою, —

это все, — и я уже бреду обратно

к деревушке между дюн, и сладко мне

так идти и наблюдать во тьме вечерней,

как в рыбацкой покосившейся таверне

лампа тускло загорается в окне.

В ИЗГНАНИИ

Я не смогу сегодня до утра заснуть,

томясь по голосу прибоя в дюнах голых,

по гордым кликам волн, высоких и тяжелых,

что с ветром северным к Хондсбоссе держат путь

Пусть ласков голос ветра в рощах и разделах,

но разве здесь меня утешит что-нибудь?

Мне опостыло жить вдали от берегов,

среди почти чужих людей, но поневоле

я приспосабливаюсь к их смиренной доле.

Здесь хорошо, здесь есть друзья и нет врагов,

но тяготит печать бессилия и боли

и горек прошлого неутолимый зов.

Я поселился здесь, от жизни в стороне,

о, море недоступное, нет горшей муки,

чем смерти ожидать с самим собой в разлуке.

О, свет разъединенья, пляшущий в окне…

Зачем губить себя в отчаянье и скуке?

От самого себя куда деваться мне?

О, смерть в разлуке… О, немыслимый прибой,

деревня, дюны в вечной смене бурь и штилей;

густели сумерки, я брел по влажной пыли,

о павшей Трое бормоча с самим собой.

Зачем же дни мои вдали от моря были

растрачены на мир с безжалостной судьбой?

Ни крика чаек нет, ни пены на песке,

мир бездыханен, — городов позднейших ропот

накрыл безмолвие веков; последний шепот

времен ушедших отзвучал, затих в тоске.

В чужом краю переживаю горький опыт —

учусь безмолвствовать на мертвом языке.

Всего однажды — невидимкой в блеске дня

он за стеклом дверей возник, со мною рядом, —

там некто говорил, меня пронзая взглядом,

и совершенством навсегда сломил меня.

Простая жизнь моя внезапно стала адом —

я слышу эхо, и оно страшней огня.

Оно все тише, — заструился мрачный свет,

и в мрачном свете том, гноясь, раскрылась рана,

переполняясь желчью, ширясь непрестанно.

Мир темен и в тоску по родине одет;

неужто эта боль, как ярость урагана,

со временем уйдет и минет муки след?

Гноится рана, проступает тяжкий пот,

взыскует мира сердце, и достигнет скоро,

созреет мой позор, ведь горше нет позора,

чем эта слава — ведь живая кровь течет

из глубины по капле — не сдержать напора —

очищенная кровь из сердца мира бьет.

В больнице душной, здесь, куда помещено

истерзанное сердце, где болезнь и скверна —

тоска по родине, как тягостно, наверно,

тебя на ложе смертном наблюдать —

давно надежда канула и стала боль безмерна.

Разъединенья свет угас — в окне темно.

О, если б чайки белой хоть единый клик!..

Но песню волн пески забвенья схоронили,

лишь гомон городов, позорных скопищ гнили,

до слуха бедного доносится на миг.

О, сердце, знавшее вкус ветра, соли, штилей…

Рассказов деревенских позабыт язык.

Мне опостыло жить вдали от берегов —

о, где же голос искупленья в дюнах голых?

Зачем же должен ветер в рощах и разделах

будить опять тоску по родине… О, зов

из дальнего Хондсбоссе… Голос волн тяжелых —

лишь за стеклом дверей, закрытых на засов.