Западноевропейская поэзия XХ века. Антология - Коллектив авторов. Страница 2

Резкие строки португальского поэта Фернандо Песоа, по-моему, наиболее четко выражают это состояние:

Но если «всё… не так», то что делать дальше? С кем идти? И во имя чего?

Поэзия не смогла бы ответить на эти вопросы, если бы она не была связана с общественной жизнью своих стран. А в этой общественной жизни все явственнее ощущалось влияние Великой Октябрьской революции.

И вы почувствуете биенне общественного пульса западноевропейской поэзии, ощутите его наполненность во многих стихах, представленных в книге.

Надо еще сказать, что в те годы в самых разных странах с какой-то новой силой зазвучали голоса поэтов высочайшего класса. И тех, кто был уже прославлен раньше, и самых молодых, тех, чья слава была впереди.

В то же время некоторые поэты, растерявшись и устав от большой и маленькой лжи буржуазного мира, пытались поселиться в «башнях из слоновой кости», хотели уйти от «суеты», служить «чистой» поэзии, быть «над схваткой».

Но почти каждый раз башни оказывались не слишком прочными, а в сугубо «чистую» поэзию то и дело врывались вполне конкретпые политические мотивы.

В общем, как пишет португальский поэт Мигел Торга:

Именно так все и бывает.

Только в конце концов оказывается, что жизнь не «помешала», а помогла. Причем помогла в чрезвычайно важный, переломный момент истории.

Ибо однажды получилось так, что самые удобные места, пригодные для наблюдения над жизнью с птичьего полета, были заняты фашистскими бомбардировщиками. «Над схваткой» тоже шел бой.

Сначала была Испания. Гордые и бессмертные месяцы защиты Республики. Время Интербригад. Мужество и трагедия Мадрида. Слова «лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» — звучали, как стихи. И это никого не удивляло. Потому что все великие лозунги звучат, как стихи. И — как клятва…

Большая война вновь покатилась по Европе. Страшная, всепоглощающая война. Вторая мировая. Горели города и книги. Гибли люди. Тысячи, миллионы людей.

Фашизм, развязавший эту войну, пытался перекроить не только политическую карту мира. Он хотел уничтожить и мировую культуру. Истребить даже память о ней.

В эти страшные для всего человечества дни — казалось бы, узкотеоретическая — проповедь «ухода от действительности» и «невмешательства в мирскую суету» граничила с преступлением, объективно служила врагу.

И тогда старое слово «Сопротивление», будто родившись заново, наполнилось особым героическим смыслом.

Сопротивление! А ведь уже почти вся Западная Европа оккупирована фашистами.

Сопротивление! А в тюрьмы и концентрационные лагеря брошены десятки миллионов людей. И круглосуточно дымят трубы крематориев Освенцима, Майданека и других фабрик смерти.

Сопротивление! Летят под откос гитлеровские эшелоны. С фашистами сражаются все — от мала до велика. Кажется, что — как в старых народных сказках и легендах — даже природа не хочет, не может оставаться в стороне от этой борьбы.

Это стихотворение французского поэта Жюля Сюпервьеля.

Поэзия Сопротивления! Она возникла в пламени войны и прошла по огненным дорогам Европы от начала до конца. Она создавалась на разных языках, но на любом языке — воевала! Воевала честно и вдохновенно. Не щадила себя. И недаром ее страницы окрашены кровью поэтов, павших с оружием в руках.

Поэзия Сопротивления победила.

Победила потому, что была частью сражающегося народа и выражала самые сокровенные, самые истинные чаянья этого народа.

Но и после разгрома фашизма забот у поэзии не убавилось. Книга дает возможность вникнуть в эти заботы, вглядеться в будни и праздники европейской поэзии.

Судя по антологии, эта поэзия не желает сдавать завоеванных позиций. Она остается многозвучной и многокрасочной.

Стоит отметить еще и высочайшее формальное мастерство многих поэтов. Я имею в виду не холодный формализм, а блестящее, порою даже изощренное владение стихотворной техникой. Доведение ее до таких высот, когда сама техника стихосложения абсолютно незаметна. И ты не можешь понять, как сделаны стихи, не знаешь, почему они па тебя действуют. А уж в том, что стихи действуют на читателя, в том, что оии волнуют по-настоящему, вы сможете убедиться сами…

Поэтический язык XX века перестал быть салонным. Поэзия вышла на улицу. Причем не на ту — единственную, центральную улицу города, где стоят холодные дворцы и надменные особняки.

Поэзия ушла на окраины. Она восприняла язык рабочих и студентов, моряков и крестьян. Вобрала в себя говор заводов и рынков, причалов и дешевых закусочных. Она переварила все мыслимые и немыслимые сленги, обучилась бесконечной скороговорке торопящегося века и категорической краткости его рекламы.

Все это она перевела на свой язык — язык поэзии. И стала сочнее, резче, иногда — грубее, но всегда — отчетливее, выразительнее.

Так что если теперь поэзия и появляется на центральной улице города, то только в рядах демонстрантов…

Невероятно расширилась и тематика стихов. Здесь — и продолжение «вечных» тем, и возникновение новых. Тихий лирический шепот и открытый, почти баррикадный крпк. Доверчивая утренняя улыбка ребенка и философская грусть уходящего дня.

При всем этом — постоянное осмысление жизни, ее проблем, ее надежд, разочарований и новых надежд.

Кажется, что этим стихотворением турецкий поэт Орхан Вели вместе со своими коллегами из других стран участвует в продолжающейся дискуссии о том, какой должна быть поэзия: ангажированной или не ангажированной?

Иными словами: должна ли быть поэзия активной, наступательной, тесно связанной с жизнью или не должна?

И опять спор этот далеко не так безобиден, как может показаться. Сухим академизмом и не пахнет.

Дело в том, что «сильных мира сего» настораживает возросшая активность поэзии, пугает влияние такой поэзии па молодежь.

И поэтому теоретики «неангажированности» все чаще говорят о том, что главная задача поэтов — создавать стихи для вечности. Для нее одной. И как можно меньше интересоваться политикой, как можно меньше заниматься сегодняшним днем.

Но у поэзии с вечностью взаимоотношения довольно странные: доказано, что если ты, поэт, не сумел (или не захотел) выразить сегодняшний день, если этот день тебе не интересен, то вечность не станет интересоваться ни тобой, пи твоими стихами.

Это почти закон.

Ибо полная аполитичность, помимо всего прочего, еще и — равнодушие.