Каменный Пояс, 1982 - Рузавина Валентина Васильевна. Страница 37
Цирковых мишек-боксеров с собачьи отощалыми мордами, за кусочек сахара дубасивших друг друга, Костику Илькину доводилось снимать. Однако на сей раз киностудии требовались кадры с дикими медведями в экспортный фильм о Забайкалье.
Деликатные съемки доверили опытному кинооператору Супруну. Неуживчивый бирюк Супрун и не скрывал, что в тайге ему уютнее, чем в высокоинтеллектуальной атмосфере киностудии. Костика, же приставили к нему ассистентом, то бишь подмастерьем, на выучку. И расчудесные съемки вышли бы у них, да оплошал Супрун за день перед отъездом: огурец немытый съел… Холера их побери: и огурец, и Супруна!
Не поставив в известность дирекцию киностудии (нарушение техники безопасности — запретят!), порешил Костик катить к медведям один. К столь дерзкому решению Костика, поставлявшего начальству вместо дефицитных апельсинов свежие анекдоты почтительным баском, вынудили сроки. Последним зноем истекал август на асфальтовых площадях. Кусок с медведем по сценарию предполагалось снять ранней осенью, когда пиршество желтых, багровых красок оживит угрюмое чернолесье.
Молниеносные сборы под гул жены и ядовитое молчание тещи Костик вычеркнул из памяти вообще.
До самого Иркутска в окне вагона утомительно мелькали кадры бесполезных пейзажей.
Медведь, конечно, не слюнявая буренка с колокольчиком на шее, но отчего-то Костику казалось — зверя он снимет! Причем не абы как бы, поэффектней знаменитого Шнейдерова снимет. Избалован нынче зритель: копошащимся в кустах бурым пятном — «Ба, медведь на экране!» — его не удивишь. У Костика медведь если и не завалит сохатого, то на худой конец выхватит из кипящей на речном перекате воды ослепительного красавца-тайменя.
Зная Сибирь по толстым романам, Костик полагал всерьез: любая сибирская речушка кишит тайменями величиной с акулу и медведей сибиряки бьют чуть ли не с балкона. Ему остается лишь нанять в Слюдянке проводника из местных здоровяков, а уж тот, осчастливленный просьбой, скорехонько выведет его к стаду медведей.
Вроде и ясен план действия, но, когда смотрел на таежные увалы с дымками дальних пожаров, неприятно сосало под ложечкой.
За возможность отснять зверя Костик ухватился не от избытка смелости. А мечталось Костику после каждодневных съемок в угарных заводских цехах расслабиться на воле, так сказать, подышать целебным лесным воздухом.
Пока на здоровье Костик не жаловался, наоборот скорее… В то время, как большинство операторов козыряло профессиональными болячками — радикулитом, язвой желудка, Костик стеснялся своих нежных, румяных щечек. А пухлые, предательски детские губы, выдающие любовь его не к взрослым напиткам, а кипяченому молоку, он-таки ненавидел. Однако век стальным здоровье не останется, мудро считал Костик, и коль выдала возможность подкрепиться на будущее, ротозейничать нельзя.
Была и еще причина, главная, пожалуй, по какой Костик проявил определенное настырство, добиваясь престижной съемки. В случае успеха одним ударом докажет он, что способен не только на производственные ролики, иссушающие его непризнанный талант. Находились недруги, заявляли о нем во всеуслышание: «В общем-то безвредный кисель… Кадр чувствует неплохо, а на головенку не повезло. Одна извилина, как у ежика…»
На станции Юрга вагон заполнили цыгане с великолепными испанскими лицами. Костик тотчас возомнил себя Романом Карменом: Мадрид в огне, съемки под бомбежкой, — однако вовремя опомнился — нет уж, лучше медведь!
Байкал Илькина ошеломил. Плоты бескрайними материками изгибались на выпуклой глади.
Костик даже усомнился: в самом ли деле кино способно создать эффект присутствия? Можно, конечно, показать на экране переполненные лесом гористые берега, черно-смоляным силуэтом баркаса на переднем плане оттенить стеклянистую гладь озера. Поверит зритель и в берега, и что воды в Байкале много. Но даже угости его перед сеансом калеными кедровыми орешками, обдай запахами свежей рыбы, оглуши его сиренами буксиров, потешным говорком бронзовокожих буряток, все равно на Байкале он не побывает!
На перроне в Слюдянке, опьяненный величием озера, излил душу Костик первому встречному путейцу в оранжевой робе. Сам в душе большой поэт, путеец помог Костику донести багаж до своего дома. Ночуй!
Костик попросил путейца робу снять, а напялить на голое тело овечью безрукавку мехом наружу — для колориту, значит… Огорошенной хозяйке дома сунул в руки вилы, у ног ее водрузил трехлитровую банку с молоком — для символики, значит… Попетушился вокруг них еще малость, потом, забыв про съедающий зарплату перерасход цветной пленки, растранжирил на живописно поглупевших хозяев добрый десяток метров. Руки дело не забыли: «Конвас» в руках по-прежнему устойчив. Отдохнувший глаз и вовсе разыгрался: свет солнечный, как экспонометр, чувствует.
«Туземцев заинтриговал, с дороги передохнул, сейчас и к озеру можно», — решил Костик. В один присест ополовинил банку с молоком, к ужину заказал вареной картошечки и потопал к Байкалу.
На берегу к вдохновенно снимающему Костику осмелились приблизиться двое зевак. Костик демонстративно повернулся к ним спиной. Однако двое за спиной спокойно ожидали, пока Костик окончит панораму, и про чувство такта похоже не подозревали.
«В румянец вогнать их, что ли?» Костик лихо развернул на зевак убийственно элегантный «Конвас». А развернув, невольно нажал спуск, так интересны оказались лица обоих…
У того, что ниже ростом, — землистого оттенка, стянутое сухими морщинками вокруг нежно-розового хрящеватого носа лицо. Зубы — в усмешке. До единого гнилые зубы. Поверх лба — косая челочка еще пятидесятых годов, словно он с тех пор так и усох нагловатым мальчиком. Не шелохнувшись стоит, все равно весь нервный, шальной какой-то, ткни его пальцем — задрыгает руками, ногами, что паяц. Второй — великан, на тело рыхлый, из бабьего теста. Сонный лупоглазый мужичище, лицо развалено шрамом.
«Повидали дядечки свет…» — с опаской подумал Костик, опустил камеру.
— Эко, товарищ оператор, растревожили вы мне серденько… — с небесной задумчивостью на лице начал тот, что с челочкой. — Мечту вам, дорогой товарищ, приходилось иметь? Мечту такую океанскую, чтобы и смерть матери помогла пережить и несправедливость людскую забыть?
«Подходец, однако!» — изумленно подумал Костик и решил игру забавную поддержать.
— Красиво вы про мечту загнули. Мне, признаться, и крыть нечем. Я мальчонкой о подшипниках для самоката задумывался…
— А я, товарищ мой распрекрасный, еще у мамки в утробе о кино мечтал. ВГИКом бредил! Четыре раза поступал на оператора — и все мимо кассы. Надолгонько вы к нам? — уже деловито спросил чубатый.
Второй, который увалень, тоже с интересом нахмурил брови.
Понесло Костика… Обожал Костик хохмочки!
— Да я, собственно, нагрянул по государеву делу. У вас самые крупные медведи на земном шаре. Хочу передовых мишек отснять в рекламный фильм для зарубежа да супруге с тещей привезти по шкуре.
Великан поперхнулся табачным дымом, выпучил по-рачьи глаза на Костика. Дружок его с челочкой отступил на шаг, сощурился.
— Мед-ве-е-е-ди? А знаете ли вы, смелый мой товарищ, что повезло вам на нас, как новичку в карты. Мы их с другарем Гринюхой чаще комарья встречаем. Недавнось на свадьбу ихнюю нарвались, таких пять харь — в штаны думал накладу. Времечком каким располагаете? — снова задушевно спросил чубатый.
«После басен вопросы врасплох…» — оценил Костик ум чубатого.
— Видите ли, времени-то я своему хозяин. Хочу самое что ни на есть разноцветье ухватить…
— О! Я же говорил, что повезло вам на нас. Бабье лето с паутинкой, с журавушками в голубом небушке я вам обещаю!
— Извините, если правильно понял вас, предлагаете нашей киностудии свои услуги? В качестве кого, позвольте спросить? Рабочих?
Чубатый жеманно закатил глаза, взмахнул руками, обморок, дескать.
— Догадалась Машка, когда ночь прошла! Я ж вам толковал про мечту, про ВГИК. Вы мне — про самокат… Дозволили бы в детстве на том самокате прокатиться, нешто отказались бы у мечты погреться? — с фальшивым надрывом выкрикнул любитель кино.