Творения - Хлебников Велимир. Страница 70

Чудищ видений ночей черные призраки.

Черные львы.

Плясунья-шалунья вскочила на дерево,

Стоит на носке, другую, в колене согнув, занесла над головой,

И согнута в локте рука.

Кружев черен наряд. Сколько призраков!

Длинная игла дикобраза блестит в лучах Ая.

Ниткой перо примотаю и стану писать новые песни.

Очень устал. Со мною винтовка и рукописи.

Лает лиса за кустами.

Где развилок дорог поперечных, живою былиной

Лег на самой середке дороги, по-богатырски руки раскинул.

Не ночлег, а живая былина Онеги.

Звезды смотрят в душу с черного неба.

Ружье и немного колосьев — подушка усталому.

Сразу заснул. Проснулся, смотрю — кругом надо мною

На корточках дюжина воинов.

Курят, молчат, размышляют. «По-русски не знай».

Что-то думают. За плечами винтовки.

Покрытые роскошью будущих выстрелов,

Груди в широкой броне из зарядов .

«Пойдем». Повели. Накормили, дали курить голодному рту.

И чудо — утром вернули ружье. Отпустили.

Ломоть сыра давал мне кардаш ,

Жалко смотря на меня.

— Садись, Гуль-мулла.

Черный горячий кипяток, брызнул мне в лицо?

Черной воды? Нет — посмотрел Али-Магомет, засмеялся:

— Я знаю, ты кто.

— Кто?

— Гуль-мулла.

— Священник цветов?

— Да-да-да.

Смеется, гребет.

Мы несемся в зеркальном заливе

Около тучи снастей и узорных чудовищ с телом железным,

С надписями «Троцкий» и «Роза Люксембург».

«Лодка есть,

Товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем!

Денег нет? Ничего.

Так повезем! Садись!» —

Наперебой говорили киржимы .

Я сажусь к старику. Он добродушен и красен, о Турции часто поет.

Весла шум<ят>. Баклан полетел.

Из Энзели мы едем в Казьян .

Я счастье даю? Почему так охотно возят меня?

Нету почетнее в Персии —

Быть Гуль-муллой,

Казначеем чернил золотых у весны.

В первый день месяца Ай

Крикнуть, балуя: «Ай!»

Бледному месяцу Ай,

Справа увидев.

Лету — крови своей отпустить,

А весне — золотых волос.

Я каждый день лежу на песке,

Засыпая на нем.]

Конец 1921, 1922

219. Уструг Разина

Где море бьется диким неуком ,

Ломая разума дела,

Ему рыдать и грезить не о ком,

Оно, морские удила

Соленой пеной покрывая,

Грызет узду людей езды.

Так девушка времен Мамая,

С укором к небу подымая

Свои глаза большой воды,

Вдруг спросит нараспев отца:

«На что изволит гневаться?

Ужель она тому причина,

Что меч суровый в ножны сует,

Что гневная морщина

Ему лицо сурово полосует,

Согнав улыбку, точно хлам,

Лик разделивши пополам?»

По затону трех покойников,

Где лишь лебедя лучи,

Вышел парусник разбойников

Иступить свои мечи.

Засунув меч кривой за пояс,

Ленивою осанкою покоясь,

В свой пояс шелковомалиновый

Кремни для пороха засунув,

Пока шумит волны о сыне вой

Среди взволнованных бурунов.

Был заперт порох в рог коровы,

На голове его овца.

А говор, краткий и суровый,

Шумел о подвигах пловца.

Как человеческую рожь

Собрал в снопы нездешний нож.

Гуляет пахарь в нашей ниве.

Кто много видел, это вывел.

Их души, точно из железа,

0 море пели, как волна,

За шляпой белого овечьего руна

Скрывался взгляд головореза

Умеет рукоять столетий

Скользить ночами, точно тать,

Или по горлу королей

Концом свирепо щекотать,

Или рукой седых могил

Ковать столетья для удил.

И Разина глухое «слышу»

Подымется со дна холмов,

Как знамя красное, взойдет на крышу

И поведет войска умов.

* * *

И плахи медленные взмахи

Хвалили вольные галахи .

Была повольницей полна

Уструга узкая корма.

Где пучина, для почина

Силу бурь удесятеря,

Волги синяя овчина

На плечах богатыря.

Он стоит полунагой,

Горит пояса насечка,

И железное колечко

Опускается серьгой.

Не гордись лебяжьим видом,

Лодки груди птичий выдум!

И кормы, весь в сваях, угол

Не таи полночных пугал.

Он кулак калек

Москве кажет — во!

Во душе его

Поет вещий Олег.

Здесь все сказочно и чудно,

Это воли моря полк ,

И на самом носу судна

Был приютит матерый волк.

А отец свободы дикой

На парчовой лежит койке

И играет кистенем,

Чтоб копейка на попойке

Покатилася рублем.

Ножами наживы

Им милы, любезны

И ветер служивый

И смуглые бездны.

Он, невидим и неведом,

Быстро катится по водам.

Он был кум бедноты,

С самой смертью на «ты».

Бревен черные кокоры

Для весла гребцов опоры.

Сколько вражьих голов

Срубил в битве галах,

Знает чайка-рыболов,

Отдыхая на шестах.

Месяц взял того, что наго, вор.

На уструге тлеет заговор.

Бубен гром и песни дуд.

И прославленные в селах

Пастухи ножей веселых

Речи тихие ведут:

«От отечества, оттоле

Отманил нас отаман.

Волга-мать не видит пищи,

Время жертвы и жратвы.

Или разумом ты нищий,

Богатырь без головы?

Развяжи кошель и грош

Бедной девки в воду брось!

Куксит, плачет целый день.

Это дело — дребедень.

Закопченною девчонкой

Накорми страну плотвы.

В гневе праведном серчая,

Волга бьется, правды чая.

Наша вера — кровь и зарево,

Наше слово — государево».

Богатырь поставил бревна

Твердых ног на доски палубы,

Произнес зарок сыновний,

Чтоб река не голодала бы.

Над голодною столицей

Одичавших волн

Воин вод свиреполицый,

Тот, кому молился чёлн,

Не увидел тени жалобы.

И уроком поздних лет

Прогремел его обет:

«К богу-могу эту куклу!

Девы-мевы, руки-муки,

Косы-мосы, очи-мочи!

Голубая Волга — на!

Ты боярами оболгана!»

Волге долго не молчится.

Ей ворчится, как волчице.

Волны Волги — точно волки,

Ветер бешеной погоды.

Вьется шелковый лоскут.

И у Волги у голодной

Слюни голода текут.

Волга воет, Волга скачет

Без лица и без конца.

В буревой волне маячит

Ляля буйного донца.

«Нам глаза ее тошны.

Развяжи узлы мошны.

Иль тебе в часы досуга

Шелк волос милей кольчуги?»

«Баба-птица ловит рыбу,

Прячет в кожаный мешок.

Нас застенок ждет и дыба,

Кровь прольется на вершок».

И морю утихнуть легко,

И ветру свирепствовать лень.

Как будто веселый дядько ,

По пояс несется тюлень.

Нечеловеческие тайны

Закрыты шумом, точно речью.

Так на Днепре, реке Украйны,

Шатры таились Запорожской Сечи.

И песни помнили века

Свободный ум сечевика.

Его широкая чуприна

Была щитом простолюдина,

А меч коротко-голубой

Боролся с чертом и судьбой.

Льются водка и вода,

Дикий ветер этой лодки и овода.