Симфонии - Белый Андрей. Страница 47
В голосе раздавалось сдержанное негодование.
Ребенок понял, что не он предмет раздражения. Кто-то посторонний, проникший даже сюда, возбуждал негодование.
Старик взял его за руку и сказал: «Сегодня решится твоя участь».
И повел.
Безмирно-синее пространство, равнодушно смеясь над головами путешественников, провожало их долгим взором.
Грот был в глубине залива. Черно-серые камни высились над ним.
На противоположном берегу лежали горбуны-великаны, и торчали их горбатые груди.
Это были граниты.
Ослепительная синь, заслоняемая пышно водяными куполами, пьяно смеялась над гранитами.
Внутри грота было темно и влажно.
Сверху падали водяные струи и вытекали из грота алмазным ручейком с опрокинутым в нем безмирно-синим пространством.
Кто-то бегал над гротом в длинном войлочном колпаке, потрясал коричневым рваньем и задорной бородкой, протягивал в синеющую даль залива свои мохнатые руки.
В одной руке он держал большую желто-красную раковину и то прикладывал к отверстию раковины свои кровавые уста, выводя звуки и морща лоб, то прижимал ее к длинному уху, чтобы слушать, то выделывал кривыми ногами поганые скачки.
Он с ужимками славил бурю. Волчья кровожадность от времени до времени заливала багрянцем его землистое лицо.
Это был Царь-Ветер — душевнобольной.
Сюда привел старик ребенка.
Царь-Ветер быстро спрятался в камнях. Только войлочный колпак его торчал из-за серого камня, да порой раздавалось сдержанное чиханье.
И от этого чиханья трогалась серебряно-белая пыль, крутясь и вновь расстилаясь вдоль берега.
Ревучие волны, вскипая, перескакивали через прибрежный бурун.
Черный буревестник распластался над морем.
Старик сказал: «Это грот дум. Здесь впервые узнают. Отсюда впервые спускаются. Отправляются путешествовать…
Теперь наступило… Ты должен… Необходимо».
И когда ребенок спросил, что наступило, старик отвернулся и вышел из темного грота.
Сел думать у низкого входа его, запахнувшись в плащ. Сутулые плечи старика были высоко подняты. Казалось, миры вращались вокруг его священной бороды.
Ветерок заиграл мягкими белыми кудрями. Пушистые пряди то вставали над огромным челом, то вновь прижимались к старческим щекам.
Точно они заигрывали с вечно-глубокой думой, зажженной в глазницах. Точно они просили: «Полегче, полегче… Не так серьезно…»
А из-за серых камней раздавался негодующий свист и чиханье: трогалась серебряно-белая пыль и, крутясь, мчалась вдоль берега.
Иногда из-за серых камней в неподвижного старика летели круглячки и чертовы пальцы.
Иногда показывалась голова душевнобольного колпачника, искаженная гримасой и совершенно бледная…
Иногда колпачник вскрикивал от избытка негодования, как кошка, у которой защемили хвост, и при этом скрывался за камни.
Тут у входа в грот произошло нечто странное. Солнце пронзило туман, окатив старика, который встал с камня и закостенел в глухом порыве.
Вспыхнуло ожерелье старика на белой груди, и знак Вечности заколыхался от ветра.
Но старик разорвал на груди свое ожерелье, и бриллианты, как огненные слезы, упали на песок.
Потом он ушел, неизвестно куда, и померкло солнце.
Как только скрылся старик, неизвестный стал забрасывать в грот, стоя над ним, круглячки и чертовы пальцы. А когда ребенок выходил из грота, он быстро прятался в камнях.
Наконец неизвестному надоела игра в прятки. Он заглянул во внутренность грота.
Ребенок успел заметить его войлочный колпак и землисто-бледное лицо, обрамленное волчьей бородкой.
Скоро колпачник не утерпел, и силуэт его загородил свет у входа в грот.
Он медлил, высматривая, нет ли где старика, а когда убедился, что старик далеко, развязно вошел в грот.
Его зеленые глаза, точно два гвоздя, воткнулись в ребенка.
Он молча уселся на сером камне, набил свою трубку вонючим порошком.
Он предложил и ребенку щепотку вони и деловито заметил: «Ну, вот посидим… обсудим, что и как…»
Но ребенок отверг курево.
Потом он зажег трубку и стал попыхивать дымок, а ребенок с удивлением посматривал на пришедшего, соображая: «Кто бы это мог быть?»
Отовсюду неслись унылые звуки. Точно во всех отверстиях заиграли на волынке.
Они начали беседу с непонятной боязни ребенка, а потом перешли и к любопытству.
Боязнь незнакомец назвал позорной слабостью, а любопытство одобрил.
Чистые, солнечные струи окончательно перестали врываться: бледно-пасмурная грусть, — только она неизменно глядела теперь в отверстие грота.
Незнакомец упомянул о старике, с брезгливой гримасой заметил: «Прехитрый старикашка». Обвинял его в укрывательстве тайн.
Ребенок слушал с открытым ртом странные доводы зеленоглазого колпачника, поражаясь сочетанием глубины и юмора.
Струевой смех — безнадежный, печальный — раздавался в пещере, и под звук этого смеха текла речь колпачника.
Он стал рассказывать вещую сказку о Хандрикове, и по мере того, как выяснялась эта сказка, румянец сбегал со щек задрожавшего ребенка.
Наконец сказка была кончена. Колпачник с трубкой в зубах отвернулся от ребенка, равнодушно вздернув свою волчью бородку, делая вид, что он тут в стороне, а зеленый пламенек, вспыхнувший в глазках, говорил о противном.
И когда ребенок воскликнул: «Я не верю, что это правда», то колпачник сказал: «А если не веришь, посмотри в дыру, зияющую в ноздреватом камне…»
Тут он надвинул на волосы свой мягкий колпак, положил ногу на ногу, производя носком правой ноги вращательное движение, свирепо затянулся зловонным дымом.
Потом он сложил воронкой кровавые уста свои и, выпустив синие кольца заглотанного дыма, еще пронзил их общей струей.
Встал и ушел.
Ребенок остался один. Он думал, то белея, то вспыхивая.
Потом он приник к черной дыре, зиявшей в ноздреватом камне…
Страшно знакомым пахнуло на ребенка, будто разверзлись хляби Вечности.
В струевом смехе водопада раздавалась жалобная грусть, низвергающаяся сотнями жемчужин…
А уж к нему приближался старик, пронзая его безднами глаз.
Он занес руки над головой, а в руках держал венок алых роз — венок кровавых огней.
Он тихо поцеловал бело-бледного ребенка, возложив на него эти кровавые огни.
Он заметил горьким, любовным шепотом: «Венчаю тебя страданием…»
Но поднявшийся ветер обдул нежные, ароматные лепестки с белокурой головки. Понес их в безбрежное.
Скоро эти жгучие огоньки потухли в свинцовой дали.
И тут обоим им открылось странное зрелище.
На туманном берегу шагал высокий пернатый муж с птичьей головой.
Белые перья топорщились на шее, когда он раскрывал свой желтый орлиный клюв.
И сказал старик, указывая на мужа: «Вот орел: я пошлю его к тебе, когда наступит время.
Ты уйдешь. Мы не увидим тебя. Пустыня страданий развернется вверх, вниз и по сторонам.
Тщетно ты будешь перебегать пространства — необъятная пустыня сохранит тебя в своих холодных объятиях…
Тщетен будет твой голос…
Но пробьет час. Наступит развязка. И вот пошлю к тебе орла».
Ребенок смотрел на пернатого мужа, шептал: «Орел. Милый…»
Грянул ливень. Водяные потоки заслонили орла, и он потонул в тумане.
Еще немного они помолчали, сжимая друг друга в прощальных объятиях.
Старик сказал: «До свидания… Там, в пустынях, жди орла…»
Старик уходил в туман, направляя свой путь к созвездию Геркулеса. Льющаяся сырость занавесила его.
Одинокий грот, точно разинутая пасть, зиял из туманной мглы, а над гротом торчали черные глыбы с бледно-мраморными жилками.
Вдоль их каменных грудей мчались туманные отрывки, облизывая эти груди, цепляясь за них.
На глыбах потешался Ветряный Царь, потрясая лохмотьями и взвывая. Мокрый войлочный колпак, пробитый ливнем, грустно повис набок.
В руке он держал корявую раковину. Размахнувшись, разбил ее о камни в ликующем восторге.