Мы из ЧК - Толкач Михаил Яковлевич. Страница 48

— Брехня, мабуть, — тянет Захарченко и ухмыляется. — Жинку яку хошь… Хи-хи-хи… К бису! Хлеба досыта, а баба и своя надоедает…

— На митингах кричат: за рабочий народ. А на шахтах що робыться? Газами травят! Завалы устраивают. — Ставский теребит нечесаную бородку и холодными глазами вглядывается в собеседника.

Захарченко слышал о волнениях на шахтах. Он вздыхал и соглашался: да, непорядок!

— Слухай, мабуть, англичане войной собираются. На наших послов напали. Прикончат они большевичков!

А Илья думал по-своему: «Чего он сердится на власть? На готовое хозяйство пришел к Насте. Мужик ее награбил — в селе все знают. Пользуйся в свое удовольствие! Иное дело он, Захарченко. Брат против красных воевал. А его жинка с детишками — на шее… Вертись!..»

Ставский же, будто отгадав думки дежурного, спросил в упор:

— Що Карпо делает?

Захарченко поперхнулся дымом и закашлялся долго и надсадно. Отдышавшись, деланно подивился:

— Який Карпо?

А у самого мысли метались напуганными птицами: «Откуда узнал?» Брат Карпо тайком только вчера вернулся. Хочет повиниться. Терпежу нема: жинка с мальчишками измучилась. И самому обрыдло бегать…

Ставский неприятно засмеялся, растягивая тонкие губы:

— Ты що, не знаешь своего брата? Який в Крыму був. Ховается зараз в клуне. А ты утаиваешь бандюку!..

— Та набрехав хтось… Перший раз слышу…

— Брось, Захарченко, сам бачив.

Вдали загудел паровоз, Илья торопливо засветил ручной фонарь. Руки тряслись: вдруг Ставский сообщил в милицию! Что он за человек?.. Передать Карпу, пусть бежит… А куда он побежит?.. Горячий, напуганный — сразу попадется!..

Ставский вышел вслед за дежурным по станции и молча заспешил к почтовому вагону. Сонный раздатчик сунул ему в руки ведомость. Ставский расписался, приняв сумку с деньгами, тощую пачку писем и газет. Бросил все в дрожки, прикрыл попоной. Тронув вожжи, крикнул Захарченко:

— До побачення, Илья!

И покатил по пыльной улочке, растворяясь в темноте.

Настя стояла на пороге мазанки. Солнце освещало ее всю. Румяное со сна лицо, полные, сложенные на высокой груди руки — все дышало здоровьем. А на сердце не было покоя. Думалось: уедет Леонид за почтой и не вернется! И всякий раз так. Предчувствие угнетало…

Леонид вышел из-за хлева с охапкой свежей травы, положил ее в возок и застелил поношенным рядном. Пегая лошадка перебирала ногами, и Ставский похлопал ее по крупу:

— Стой, лахудра!

Оборотился к Насте:

— Вернусь поздно!

Кинул свое сухое тело в дрожки, и лошадь тронулась, помахивая коротким хвостом. Стукнул о колесо кнут.

Настя покорно, как привязанная, шла рядом. Глаза ее с грустью ласкали костистое, бородатое лицо Леонида. За воротами она оперлась на плетень, увитый буйным хмелем.

Пыль, поднятая колесами, закрыла повозку, потянулась серым клубом, скатилась в леваду и заволокла кустарники. Замер лошадиный топот…

Настя тяжело вздохнула, смахнув нечаянную слезу, и еще раз посмотрела в ту сторону, где скрылись дрожки. Пыль уже осела. Над кустарником парил ястребок. Она опечаленно пощупала свой округлый живот: под сердцем вздрагивало дитя.

И не видела Настя случившегося в леваде.

Из густых кустов на проселок выбежал колченогий мужик в постолах. Грязные онучи его были перекрещены серыми веревочками. Он поднял холщовую сумку над головой:

— Постой, чоловиче!

При Леониде в возке был денежный мешок. Почтарь опасливо вырвал из кобуры наган:

— Прочь с дороги!

Но мужик уже хватко держал пегашку за уздцы.

— Леонид, привет!

Ставский грязно выругался, пряча наган. Он узнал в мужике колченогого Щуся.

— Дурак! Мог пристрелить.

Колченогий обошел возок, забрался с ногами на рядно. Привалившись спиной к Леониду, чтобы видеть все сзади, распорядился:

— Трогай!

Дорога была пустынна, увиливала в глубокий овраг. Среди зарослей лещины и колючей акации Щусь промолвил:

— Поговорить треба.

— Говори! — настороженно промолвил Ставский.

— Долгий разговор. Если вечером у тебя? Не опасно?..

— О чем балачки?

— Тебе привет от дяди… из Херсона.

Ставский весь просветлел, услышав начало пароля, схватил Щуся за узкие плечи.

— И ему кланяйся. Тетка жива?

— Сердце болит, но шустрая.

Леонид тряс Щуся еще и еще, прижимал к груди. Столько пережито в ожидании! Щусь ловко спрыгнул в траву, пошел рядом с повозкой.

— Так условились?

— Приходи, Наум, после заката солнца. Три раза стукни — я встречу. Ты давно оттуда?..

Щусь растянул вывернутые губы в ухмылке.

— Вечером скажу. Баба надежная? Не побежит в ГПУ?

— Дура! Захочу — ноги оближет.

Наум согласно махнул рукой и скрылся в кустах орешника.

Ставский разволновался: наконец-то! Посланец из Парижа оказался старым знакомым. Стал перебирать в памяти, о чем сообщить «туда». И не утешился. Чекисты загребли почти всех агентов. Ликвидировали банды. Сами селяне помогают вылавливать остатки. Из Бердянска сам едва унес ноги! Оружие пропало. Спекулянты засыпались. Фу ты! И мыслить стал по-воровски. Он, офицер гвардии!

Ставский заскрипел зубами и мерзко выругался. Ударил кнутом пегашку.

— Давай, стерва!

На станции обернулся с почтой быстро. Домой гнал лошадь кнутом.

По пути в магазине взял бутылку водки. От нетерпения скуластое лицо раскраснелось, во всех движениях — нервозность! Ставский растерял былую выдержку: постоянное напряжение, ежеминутная опасность разоблачения, очевидность провала заговора в Донбассе, долгое молчание парижских хозяев — все это истощило ум его и сердце…

Настя, издали увидев родной возок, поспешила навстречу. Открыла ворота, ввела лошадь во двор и стала распрягать ее. Пегашка, натерпевшись за дорогу от хозяина, пыталась цапнуть Настю за руку. Леонид похохатывал. Настя безмерно была счастлива, видя, может быть, впервые улыбающееся лицо Леонида.

Пообедав и вздремнув, Ставский ушел в огород и вернулся лишь к вечеру. Обратился к Насте:

— Дядько Охрим обещал товару на сапоги. Съезди-ка к нему, привези.

Настя готова была для Леонида хоть на край света идти. Без слов запрягла пегашку.

— Не засиживайся, ждать буду, — предупредил Ставский.

Настя — уж на возке, подобрала юбку и ласково отозвалась:

— Жди, мий голубь.

Ставский хорошо знал, что она сможет вернуться лишь к третьим петухам — до дядьки Охрима десять верст!

Щусь явился в полной темноте. На троекратный стук вышел Ставский.

— Где ты?

Осторожный махновец отмолчался, выглядывая из-за плетня. Вполголоса спросил:

— Жинка дома?

— Отослал.

Гость бесшумно пересек двор и на крыльце замер, прислушиваясь — нет ли голосов в хате, потом только юркнул в сени.

Ставский предусмотрительно заранее занавесил окна и накрыл на стол. В слабом свете семилинейной лампы поблескивали две бутылки. На сковороде шипела яичница.

Пили стаканами. Говорил больше гость, изрядно охмелев. Ставский же чем больше пил, тем заметнее бледнел и яснее обрисовывались его скулы, мрачнело костистое лицо. Слушал он со злобным вниманием.

Щусь говорил с придыхом:

— В Париже — цвет русского офицерства. Двадцать пять тысяч! И мы придем за головами большевичков! Придем!.. Знаешь, с братом Николая второго я на «ты». За девочками вместе волочились…

— Какой брат?

— Двоюродный. Дмитрий Павлович, который Распутина прикончил! Митя мой подцепил богатейшую американку. Купается в вине и удовольствиях. По Швейцариям ездит… Эх, Леня, жениться бы, как Мдивани! Князь такой, грузинский генерал. Отхватил Барбару Хэттон!..

— А она кто?

— Красавица! Гусыня с золотом. Из церкви молодых вели до самого дома по коврам! Пили трое суток… Вот Антон Иванович Деникин — сволочь! Нашего брата, казака, не допускает в свои дворянские клубы. Это — чекист в мундире!..