Мы из ЧК - Толкач Михаил Яковлевич. Страница 50

Ставский, обдумав, как лучше выполнить задание, начал поиск помощников. И обратил свой взор на брата Захарченко.

Карпо обосновался в клуне, в старой соломе. Прорыл нору, а внутри расширил ее. Образовалось подобие просторной пещеры. Настелил овчины. Жена принесла рядно. Спал он днями, а ночью выползал из укрытия и прогуливался, чутко, как зверь, прислушиваясь. В темноте к нему прокрадывалась жена, и в тесной норе они жарко шептались, обсуждая будущее. Оно рисовалось им нерадостным. Покидая мужа утрами жена умоляла его выйти с повинной к властям. Он сперва соглашался, но, представив себе тюрьму, далекую Сибирь, зарывался еще глубже в соломенный омет…

Ставский хорошенько все проведал и глубокой ночью, когда Карпо выполз по нужде из своей схроны, нырнул в нишу и затаился в темноте.

Вот уже слышно сопенье Карпа, близкий шелест соломы. Кряхтя и позевывая, Карпо ввалился в свое логово. Что-то поставил у входа и засветил зажигалкой свечку. По-звериному отпрянул, почуяв, что не один в норе. Поднял обрез.

Ставский натренированно ударил его под локоть, и обрез выпал из рук Захарченко. Ставский навел наган.

— Сидай, Карпо! Хлебай свой кулеш, если хочешь. Поговорим. Нам известно — хлопец ты смелый. А я люблю храбрых!

Обросший, черноволосый Захарченко оторопело достал ложку и черпал из котелка, принесенного с воли. Зверковатые глаза не отводил от обреза, прижатого ногой Ставского.

— Хто ты? Чого тоби треба?

— Дело есть подходящее, — откликнулся весело Ставский, будто бы они были знакомы давно. — Согласен помочь?..

Карпо уже освоился и принялся с жадностью хлебать холодный кулеш. Он понял главное: это — не чекист! Чекисты навалились бы гуртом и пикнуть не дали бы… На добрые дела так не приглашают! Значит, этот собирается втянуть его в какую-то опасную игру. А опасности Карпу осточертели! И он решил противиться.

Ставский же посчитал, что Карпо сдался и обдумывает цену, чтобы не продешевить.

Молчали. Слышно было потрескивание горевшей свечи да чавканье Захарченко. Первым нарушил тишину Карпо. Он стукнул ложкой по котелку и сказал:

— С меня хватит! У мэнэ диты та жинка. Блукают по людям, як ти голодранци.

— А если я заявлю в ГПУ? — опять с веселинкой спросил Ставский. — Он был уверен, что Захарченко в его руках.

Карпо недобро повел зверковатыми глазами исподлобья и прорычал:

— Я сам утром пойду в милицию!

— Дурень! Расстреляют без суда. А дитей та жинку в Сибирь пошлют. Иди, иди, дурень!

— Брешешь! — Улучив момент, Карпо рванул обрез, но Ставский опередил противника и наотмашь ребром ладони ударил его в висок. Как сноп свалился на солому Карпо. Ставский быстро обшарил его карманы, однако ничего не обнаружил, кроме табачной крошки. Обрез сунул подальше в солому.

Очнувшись, Карпо злобно прошипел:

— Ловкую руку маешь. Що тоби треба?

— Пойдешь со мною!

— А если нет?

— Имей в виду, мы и детей не щадим! И рука наша длинная. Изжарим на костре!

— Не лякай! Подумать треба. Утром скажу. Дэ знайты тэбэ?

Ставского это не устраивало. С огорчением он стал понимать, что этот надломленный, загнанный в подполье человек именно теперь может побежать в милицию. В норе он уже присмотрелся, запомнил Ставского, узнает его по голосу и укажет гепеушникам. Но если его запугать, взять обязательство сотрудничать с белоэмигрантами, то он может стать хотя бы на время послушным.

— До утра ждать не могу! Пошли!

Карпо кошкой бросился на Ставского, впился пальцами в его кадык. Покатились оба, опрокидывая котелок с кулешом. Ставский никак не мог оторвать крепкие пальцы Захарченко, задыхался, захлебываясь своей же слюной… А Карпо все давил, понимая, что в смерти пришельца его спасение.

И тогда в соломенном омете глухо щелкнул выстрел. Захарченко разжал пальцы, схватился за живот. Гость оттолкнул его обмякшее тело, сунул наган за пояс и торопливо выполз из норы, предварительно уронив свечку.

Затрещала солома, и из логова заструился дым. Слышались еще стоны, надрывный кашель. В темноте норы мигнуло пламя. И протяжный, будто бы волчий вой:

— А-а-у-ооо!!!

Задами усадеб Ставский добежал до мазанки над оврагом, тихо проник в сени и стал в темноте нашаривать мешок. Опрокинул ведро.

— Хто там? Это ты, Леня? Дэ ходишь? Солнце, мабуть, встает…

Настя спросонья прошлепала босыми ногами до дверей.

Ставский не отзывался, молча хватал свою одежду, толкал ее в мешок. Туда же бросил паляницю хлеба и шматок сала.

Настя всполошилась:

— Що зробылось?

Переваливаясь с ноги на ногу, как отяжелевшая утка, придерживая большой живот, она вышла к Леониду.

— Куда, мий голубок, собираешься?

Ставский завязывал мешок, чертыхался; наконец, закинул его за спину. Поняв, что ее Леонид уходит надолго, быть может, навсегда, Настя всхлипнула:

— Бросаешь? Лучшую нашел? Я тебе не нужна?

Она припала на колени, обвила руками его ноги и завыла по-собачьи:

— Не пущу-у-у!!!

С силой ударил ее Ставский рукояткой нагана по голове, отбросил с дороги, попав грязным сапогом в живот, и выбежал.

Настя ойкнула, согнулась и затихла. Из-под нее черным растекающимся пятном показалась кровь…

На дворе было светло, как днем. Уже горела крыша клуни, кидая ввысь золотые искры. По всей Сухаревке лаяли собаки, хлопали двери.

— Рятуй-и-ите-э-э-э!!! — Это в хате Захарченко дурным голосом закричала женщина.

Через огороды, прямо по грядкам, пригибаясь и оглядываясь, бежал Ставский прочь от мазанки над оврагом. «Может быть, зря ухожу? Кто узнает, что я был у Карпа?» — думал Леонид, сбегая в овраг. Но, вспомнив свой разговор с дежурным по станции Сухаревка, прибавил ходу.

В ту недобрую ночь мы втроем были в Сухаревке: из Сечереченска приехал Леонов с милиционером. На станции наметили план операции и пошли к мазанке тем же оврагом, что и Ставский. Только случай отвел нашу встречу.

Спустившись ложбиной к селу, мы увидели огромное зарево. В красной заре пожара отыскали мазанку Насти. Двое остались под окнами, а я — к двери. Присвечивая ручным фонариком, рванул дверь на себя и едва не упал: она была незапертой! В комнате светло от близкого пожара. В его багряных отблесках увидел я Настю на полу. Ночная окровавленная сорочка была разодрана на груди. Волосы разлохмачены. Безумными глазами она смотрела на меня.

— Леня!.. Ле-е-еня-а!…

Я окликнул товарищей: искать Ставского в Сухаревке уже не было смысла.

— Ото поганец! — зло сказал Леонов, подзывая милиционера. — Бегите в село за фельдшером. Родит жинка…

— Что же делать, Семен Григорьевич? — спросил я Леонова.

— Брать Захарченко! — невозмутимо ответил он.

Население Сухаревки толпилось вокруг пожара, вытаптывая огород, ломая плетни и бестолково шумя. Более расторопные образовали цепочку и, передавая из руки в руки ведра, лили воду в огонь. Другие мужчины забрались на крыши ближних хат. Палками и свитками гасили они обильные искры и мелкие головешки, долетавшие по ветру от клуни Захарченко.

В кругу на земле билась женщина. Ее обступили хуторянки. Сочувственно покачивали головами. А женщина истошно кричала:

— Ка-арпо! Ка-а-арпо-о-о! На кого ж бросив детей?.. Пропасть тоби! Народыв щенят, а хто же кормить будэ?.. Карпо!..

А меж людей вертелся Илья Захарченко и все спрашивал:

— Брата не бачили? Карпа не видели?

Селяне пожимали плечами: они знали, что Карпо Захарченко в бегах и удивленно смотрели на Илью: рехнулся с горя!

Досужие жинки вызнали: Карпо в клуне был! И люди еще больше заволновались, с горечью и ужасом глядя в огонь, ожидая, что Карпо выскочит из пламени…

Лишь под утро погасили пожар. Курились головешки. Гарью забивало дыханье.

Люди бродили, понурив головы. Мужчины разворошили пепелище до конца и внизу нашли обгоревший труп мужчины. Его отправили в Днепропетровск. Илья опознал в нем своего брата.

Экспертиза заключила, что Карпо был убит до пожара. А о том, что произошло в клуне, мы долго не знали.