Полководцы Украины: сражения и судьбы - Табачник Дмитрий Владимирович. Страница 89

Цель военного сословия в народе заключается в том, чтоб бить врагов его с возможно меньшими усилиями и потерями. В отношении к общему складу народной жизни эта цель обращается, разумеется, в средство, весьма сильное и применимое к делу в исключительных случаях: бьют врага не из удовольствия побить, а с тем, чтобы заставить его подчиняться тому, что сами считают за истину.

Этой цели человек может достигнуть двумя способами: или сам бросившись на врага, или бросив в него чем-нибудь, сам оставаясь от него поотдаль. Отсюда два рода оружия (холодное и огнестрельное), которое представляется таким образом не как нечто самостоятельное, отдельное от человека, но не более как дальнейшее развитие его врожденных средств, как продолжение его органов. Палка есть не более как усовершенствованный кулак; сабля, шпага – не более как усовершенствованная палка. Ясно, что подобная же аналогия справедлива и относительно оружия метательного. Ясно также, почему человек, приученный бояться какого-либо оружия в первой степени его развития, уже тем самым расположен бояться последующих, усовершенствованных его видов. Итак, в этой, как и в других областях своей деятельности, что бы человек ни изобретал, он, так сказать, улучшает только самого себя, развивает различные стороны собственных свойств, таящиеся в них как зародыш, но не придумывает ничего такого, что не заключалось бы уже в нем самом.

Ясно, следовательно, что как ни далеко пойдет это усовершенствование органов, характер их отправлений, а тем более подчинения их человеческой воле, останутся постоянны. Одним словом, могут изменяться количественные и даже качественные отношения вследствие усовершенствования оружия, но человек остается тот же. Естественные, выводимые из этого заключения: 1) общие типические черты образа действий в бою собственно – должны всегда остаться неизменными; 2) имеет больше шансов на успех не тот, у кого оружие лучше, а тот, у кого энергия человека (умственная и нравственная) не притуплена.

Римские легионы последней эпохи и дикари; армии первых коалиций в революционные войны и французские ополчения; наконец, неаполитанские войска и гарибальдийцы показывают это с неопровержимой очевидностью. Во всех этих случаях перевес совершенства оружия и совершенства форм был на стороне тех, которые были побиты. Так из этого следует – пожалуй, скажут некоторые, – что усовершенствованное оружие вздор, что порядочное устройство вооруженной силы и рационально выработанные в мирное время уставные формы скорее вредны, нежели полезны? С первого взгляда действительно так кажется, и это вводит в заблуждение некоторых, останавливающихся на этом первом шаге мысли и не идущих далее. Но, приглядевшись несколько внимательнее, нетрудно заметить, что виновато не оружие и не усовершенствованные формы, а непонимание их свойств и отношений к человеческой природе. Это непонимание ведет к тому, к чему оно ведет везде и всегда – к применению вещи несообразно с ее свойствами или, иначе говоря, к злоупотреблению ею. Злоупотребление это выражается односторонним развитием человека, призванного действовать этим оружием, образовать эти формы, т. е. обращением его в нечеловека, притуплением в нем некоторых свойств его природы. Итак, нам предстоит, во-первых, показать свойства оружия и форм; во-вторых, характер их отношений к человеческой природе. Начнем со второго.

Во все эпохи холодное оружие было представителем нравственной энергии – и как такое одно только оно могло привести к решительным результатам. Это и дало право Суворову, великому знатоку человеческого сердца, сказать: «пуля дура, штык – молодец». Обвиняли его за этот афоризм, не заметив, что остановились на форме, а дух упустили. Тот же Суворов говорил: «береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию, когда негде взять. Стреляй редко, да метко». Тот же Суворов советует, идя в атаку, высылать вперед лучших стрелков, а от залпов отказаться. Это показывает, что он не пренебрегал огнестрельным действием, напротив, понимал такие его свойства, которые обнаружены были только нарезным оружием, да и то пока не для всех.

Со времени введения метательного оружия в полевую войну всегда оставалась и останется истиною, что слишком исключительное желание поражать неприятеля только издали есть в то же время нежелание сходиться с ним на дистанцию меча, пики, штыка; что мало ранить зверя издали, нужно добить его вблизи, если хотят результата охоты. Из этого уже видно, что в метательном поражении обнаруживается и шаг вперед умственного развития, и как бы некоторая несостоятельность со стороны энергии нравственной: кто начинает бить издали, тот становится умнее, хитрее, но в то же время он за себя боится больше. После этого становится понятным, почему появление в полевой войне метательного оружия совпадает с нравственным упадком древних армий… Но шаг сделан, и шаг рациональный; ошибка была только в переливе в крайность, неизбежном следствии всякой новости. Дело не в том, чтоб беречь себя только для сбережения, а в том, чтобы сохранить себя более способным, а неприятеля сделать менее способным к решительной свалке. Дело не в том, чтобы беречь себя, а в том, чтобы без толку не жертвовать собою.

Из этого видно также, почему рыцари считали первое время низостью употребление метательного оружия; почему еще Фридрих считал перестрелку врассыпную разбойничьей манерой драться. Со стрельбой последний уже примирился, но со всеми естественными последствиями этого средства, необходимыми для достижения им наибольшего результата, не мог еще освоиться.

Ясно из сказанного, что холодное оружие – представитель энергии нравственной; огнестрельное – представитель ума. Не нужно много ума, чтобы лезть на штык, а в то же время не нужно много храбрости, чтобы выстрелить в неприятеля из-за камня или куста с расстояния даже 400, 500 шагов, не говоря уже о 1000.

Из этого видно: 1) что средства нанесения вреда неприятелю, которыми может располагать человек, находятся в неизбежном, присущем их природе, антагонизме, т. е. что чем более человек способен ходить в штыки, тем он менее способен быть хорошим стрелком и наоборот. А как человек, по своей природе, должен быть одинаково способен на то и на другое, то ясно, что совершенство в чем-нибудь одном – отрицает человека. Антагонизм этот проявляется во всем: в дисциплине, напр., увлечение подготовкой к холодному удару приводит к афоризму: «не смей рассуждать», увлечение стрельбою – к сентиментальному стремлению заставить рассуждать человека, т. е. заставить его рассказывать наизусть о том, сколько дыр в замочной доске и т. п., и все это под предлогом «развить» его. В том и в другом приводятся неизбежно к тренчикам, к шагистике; в первом – принимая это слово в прямом, во втором – в переносном смысле. В 1-м забывая, что у человека есть голова, во 2-м забывая, что болтать о деле еще не значит уметь его делать. В строю этот антагонизм обнаруживается еще резче: действие холодным оружием требует строя сомкнутого, безусловного подчинения воле одного; действие оружием огнестрельным требует рассыпного строя и вместе с тем возможно полного предоставления каждой единицы самой себе. Нечего и говорить, что отдельно ни то ни другое не может быть терпимо; ибо солдат, исполняющий малейшее движение не иначе, как по приказанию, есть нравственный труп, который пропадает, как только его предоставили самому себе, и, напротив, солдат, предоставленный слишком самому себе, отучается подчиняться приказанию, т. е. теряет способность обращаться мгновенно в автомата, когда это необходимо для успеха дела. В первом случае армия обращается в громадную инертивную массу, гибнущую вроде медведя, на которого напала стая пчел, в несколько сот раз уступающая ему и массою и силою; во втором – в тело разлагающееся, потерявшее свою жизненную силу и в котором каждый атом стремится к эгоистическому существованию.

Le bon soldat doit tenir entre l’homme et la chose (в переводе с французского «хороший солдат должен стоять между человеком и вещью». – Авт.), сказал один писатель; нет, скажем мы; солдат только тогда и хорош, когда он человек в полном значении этого слова. Только человек способен к срастанию в массы, когда ему сознание говорит, что в этом залог успеха; только человек может остервениться до последнего зверства, если обстоятельства его вынуждают к тому; только человек, наконец, может забыть врага и делиться последним куском хлеба с тем, кто за несколько минут перед тем посягал на его собственную жизнь.