Охотники за сокровищами - Уиттер Брет. Страница 64

«Думаю, лучше написать короткое скучное письмо, чем не писать ничего, – писал Поузи тем вечером жене Элис. – Дело в том, что я так занят весь день на работе, что вечером падаю с ног, и у меня нет сил, даже чтобы изложить пару мыслей на бумаге. Шестнадцать часов в день без выходных не оставляют мне свободного времени».

Конец войны близился; труд хранителей памятников становился все важнее, а времени и возможностей рассказать родным о том, что с ними происходило, было все меньше.

Джордж Стаут прибыл в Меркерс 11 апреля 1945 года. Он только что вернулся из хранилища в Зигене, где с трудом уговорил командира 8-й пехотной дивизии выставить соответствующую охрану. Стаут предполагал, что едет в полузаброшенную шахту. Но в Меркерсе кишмя кишели офицеры союзников, немецкие проводники и специалисты всех отделов Службы по связям с гражданской администрацией и населением. Теперь охрана насчитывала почти четыре батальона (больше 2000 человек), один батальон призвали с фронта. Но все равно казалось, что солдат меньше, чем военных корреспондентов. Как писал Керстайн: «Благодаря тому, что произведения искусства <…> стали придатком к золотому резерву рейха, история была невероятно раздута в прессе». Иными словами, репортерам и дела не было до величайших произведений искусства Германии, и они постоянно перевирали факты: например, называли знаменитую скульптурную голову царицы Нефертити мумией. Полная шахта нацистского золота! Против такого соблазна не мог устоять ни один сочинитель газетных заголовков. Паттон пришел в бешенство, узнав, что весть о находке просочилась в прессу. Но сделать ничего уже было нельзя. Армейская газета «Звезды и полосы» в течение недели каждый день писала о Меркерсе, и журналисты всего мира следовали ее примеру. Спустя три дня разразилась новая сенсация – обнаружена еще одна набитая ценностями шахта Мерседес! Только спустя время выяснилось, что новая шахта – всего лишь искаженное название старой.

Стауту приказали явиться в 15.00 без вышестоящего (британского) офицера Джеффри Уэбба. Уэбба не допустил в шахту финансовый отдел Службы по связям с гражданской администрацией. Стаут приехал в 14.55 в джипе, предоставленном 3-й армией. Его немедленно провели к подполковнику, который выписал ему пропуск, но велел не отлучаться без дальнейших указаний. Кругом было полно сотрудников финансового отдела. В 21.15 прибыл полковник Бернстайн, финансовый советник Эйзенхауэра в Службе по связям с гражданской администрацией в военном правительстве, и сообщил Стауту, что тот назначен офицером ПИИА, отвечающим за всю операцию. Когда Стаут попробовал возразить против исключения своего начальника Джеффри Уэбба, Бернстайн показал ему письмо от Паттона, назначавшее финансиста ответственным за всю шахту. Спорить не приходилось: это была американская операция, и британским офицерам сюда было нельзя. И не просто американская операция, а финансовая. А это важнее искусства.

Мрачный Стаут, отправив Линкольна Керстайна сообщить Джеффри Уэббу неприятное известие о том, что Паттон не желал видеть в шахте «проклятых англичашек», провел остаток вечера, допрашивая доктора Шаве, немецкого библиотекаря, который показался ему «грубым и мстительным».

На следующий день Стаут встретился с доктором Паулем Ортвином Раве, немецким историком искусства, который с 3 апреля жил на территории шахты вместе со своей семьей, личной библиотекой и великолепной коллекцией ковров. Пресса называла Раве заместителем директора Прусских государственных музеев, на самом деле он просто служил помощником директора. Но и мелкой сошкой его нельзя было назвать. Увлеченный профессиональный музейщик, он решительно отказался вступить в НСДАП, поэтому и не мог продвигаться по карьерной лестнице.

В начале войны, объяснил Раве, сокровища немецких государственных музеев были изъяты из залов и помещены в банковские хранилища и противовоздушные убежища в Берлине и окрестностях. В 1943 году, когда Берлин начали бомбить союзники, Раве впервые предложил вывезти коллекции. Его обвинили в пораженчестве и намекнули, что такие мысли могут стоить ему жизни. И все же на следующий год он попробовал снова – его опять не стали слушать, вновь пригрозив смертной казнью. И только когда до города дотянулась советская наземная артиллерия, разрешение на вывоз произведений искусства в Меркерс было получено. Четыреста слишком больших для перевозки картин – включая работы Караваджо и Рубенса – пришлось оставить в берлинских убежищах, а вместе с ними бесчисленное количество скульптур и древностей. Раве прикинул, что понадобится восемь недель на то, чтобы перевезти остальное, – ему дали две. Последняя партия груза прибыла 31 марта 1945 года. Пять дней спустя в район вошла 3-я армия.

– Две недели на то, чтобы перевезти всю эту гору шедевров, – заметил Стаут, когда Раве закончил свою историю. – Это роскошь. Нам дали шесть дней.

Верховный Главнокомандующий экспедиционных сил Дуайт Эйзенхауэр, командующий 12-й группой армий США Омар Брэдли, командующий 19-м корпусом Мэнтон Эдди и Джордж Паттон, неукротимый титан 3-й армии, вылетели в Меркерс поздним утром 12 апреля. Там их встречал генерал-майор Отто Вейланд, глава тактического авиационного командования. Вместе со своими помощниками и немецким лифтером генералы погрузились в лифт и отправились на 640 метров вниз в главную шахту Меркерса. Несколько минут они медленно спускались в кромешной темноте и тишине – только едва слышно поскрипывал лифтовый кабель.

– Если веревка сейчас оборвется, – пошутил Паттон, – армию США ожидает волна повышений.

– Ладно, Джордж, хватит, – раздался в темноте голос Эйзенхауэра. – Никаких шуточек, пока не вернемся на поверхность.

Спуск в калийный рудник – как и в соляной, и в медный, и в любой другой немецкий рудник – нельзя было назвать приятной прогулкой. Это были работающие рудники, а не туристические достопримечательности: с узкими неровными и тесными проходами и устаревшим, дышавшим на ладан оборудованием, на ремонт которого не хватало ни людей, ни материалов. Поскольку немцы предпочли прятать свои сокровища в безопасности самых глубоких шахт, солдатам приходилось сначала на полкилометра спускаться вниз, а потом еще столько же идти по боковым коридорам. Существование в постоянной темноте глубоко под землей без карт, с помощью которых можно было бы ориентироваться в проходах, – испытание не для слабонервных. Да к тому же большинство этих шахт находились в районах, подвергавшихся активным бомбардировкам и обстрелам, выводившим из строя электричество. В них было темно, холодно и сыро.

Поэтому, разумеется, генералы старались закончить инспекцию побыстрее. В зале № 8, где уже не осталось никого, кроме необходимого персонала, они осмотрели ряды золотых слитков и банкнот стоимостью в миллионы долларов. В следующей комнате быстро проглядели картины. Паттон решил, что они «стоят не больше трех баксов – разве что на стенку бара повесить»; в действительности перед ним была коллекция известного на весь мир Берлинского музея кайзера Фридриха. В прочих залах располагались склады СС: золотые и серебряные блюда и вазы, расплющенные молотом для удобства хранения, и даже коридоры были забиты украшениями, часами, серебряной посудой, одеждой, очками и золотыми портсигарами, – последние крупицы необъятных запасов, которые СС еще не успели отправить на переплавку. Там было восемь мешков золотых колец, в большинстве своем обручальных. Открыв один из мешков, солдат запустил туда руку и вынул целую пригоршню золотых коронок. Их сдирали с зубов у жертв холокоста.

– Ну и что нам делать со всеми этими трофеями? – спросил Эйзенхауэр за обедом, имея в виду немецкие золотые слитки и банкноты.

В своей обычной грубоватой манере Паттон ответил, что он потратил бы их на оружие или на золотую медаль «каждому сукину сыну в 3-й армии». Генералы посмеялись, но вопрос был совсем не риторическим. К большому беспокойству Стаута и других хранителей, Бернстайн действовал так, как будто все в шахте, включая произведения искусства, было захваченной у врага военной добычей. Пройдут месяцы, прежде чем он откажется от этой идеи.