Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина. Страница 70
Старуха вспоминала неохотно, разве что под рюмку сливовой настойки, которую сама себе отмеряла бережливо, будто опасаясь рюмкою хозяев в разорение ввести.
Она и цедила настойку по глоточку.
Причмокивая.
Вздыхая.
Облизывая поросшую реденькими седыми волосками губенку.
— Не родись красивой, — наставительно повторяла она девкам, которые к ключнице относились с почтением и страхом, — а родись счастливой…
Нет, она не расповедывала о том, что случилось, просто вздыхала тяжко-тяжко и добавляла:
— А она уж такой раскрасавицею уродилась… глаз не отвесть.
И в сталые годы боярыня Повилика красоты прежней не утратила.
Матушка была статна.
Высока.
И коса девичья, уложенная короной, добавляла ей росту.
Она шествовала горделиво, будто бы и впрямь корона возлежала на русой ее голове. И что с того, что всего царствия — дальнее поместьице, а из подданных — худосочная девка, конопатая да бестолковая?
И не кланяются.
И не величают по-батюшке.
Иные и вовсе брезгливо кривятся, мол, строит из себя царицу, тогда как сама — девка гулящая, позор семьи. Егору, тогда еще иным именем нареченному, и в глаза такое сказывали.
Пускай.
Но хороша она была, боярыня Повилика.
Лицо круглое, белое.
Бровь черна.
Волос — что лен. Глаза — васильки… голос медвяный, сладкий… как песню запоет, то и соловьи смолкают, слушают. А песни-то все больше печальные, с тоскою сердечною, и Егор, хоть и мал был, но уразумел откуда-то, что виновен в этое тоске.
Нет, его-то матушка никогда не попрекала. И прочь не гнала. А ведь могло бы иначе повернуться. Кто б осудил, если б случилось младенчику помереть? Слабые оне, что сквознячком потянет, что при купании застудится, а то еще какая напасть случится?
Со многими ж приключалася…
Душегубство?
Иль судьба?
А то и иначе, шепталися старухи, что упряма боярыня. Батюшка ейный, как гневаться устал, то и предлагал подыскать семействие какое из приличных. Он бы и вольную дал, и хозяйствием помог бы обзавестися, и на подъем, и на прочие надобности… глядишь, и приняли б Егора.
Рос бы он, не ведая, кто таков.
Жил бы простою жизнею… а там, как дар проснулся бы, то и, глядишь, в Акадэмию пришел бы, стал бы обыкновенным магиком… и был бы счастлив.
Был бы?
Но упертою оказалась боярыня Повилика. Не отдала дитя, пусть нежеланное, да все одно посланное Божиней.
— В батьку пошла, — со вздохом обмолвилась как-то ключница. — А ведь могла бы… женихи-то вились вокруг нее, что кобели на собачьей свадьбе. Но ни одного, который с дитем взял бы. Позор… в стародавние-то времена за честь посчитали б…
Верно, позор.
И оттого батюшка, пусть и не погнал блудную дочь со двора, но и в столице не оставил. Сослал в дальнее поместье, выбрал самое худое, надеялся, небось, что поживет упрямица средь коз с коровами да одумается. Плохо ведал Повилику.
Стиснула зубы.
Голову выше подняла.
И сына взялась сама растить, не доверяя нянькам с мамками… да и тех было — две старухи, к иной работе не годные.
— Запомни, — она обращалась к сыну, как к взрослому, и мысли не допуская, что не понята будет. — Люди могут говорить всякое. Они любят выискивать в других грехи и ошибки. Но важно не это. Главное, как ты сам подашь себя. Склонишься? Сочтут виновным, будь ты хоть трижды невинен. Покажешь слабость — разорвут. Будь сильным, мальчик мой и тогда, быть может, у тебя выйдет…
— Что?
— Остаться в живых, — матушка редко улыбалась.
Но когда все же улыбалась, то молодела разом, и тогда Егор понимал, что на деле-то годочков ей немного, что навряд ли старше она Любляны, дочки дядьки Варуха, которому, собственно, поместье и принадлежало.
Или точнее говоря, дадено было во владение.
Помимо Любляны, пустой и голосистой, заневестившейся, а потому особо злой к дальней сродственнице — сама дура, мало что забрюхатела безмужняя, так еще и тятькиной воле поперек встала — в поместье обреталась тетка Марча, толстая и сонная, не то, чтобы злая, но и недобрая. Имелся и сынок их, Долгождан, поздний и балованный. Вот уж за кем няньки с мамками толпою ходили.
Был Ждан нетороплив.
Леноват.
И вечно голоден. Он только и делал, что жевал, то пряничек, то петушка на палочке, то просто курячью ножку, которую обсасывал долго, деловито. Егора Ждан не замечал. А вот Любляна, стоило завидеть, кривилась и бормотала что-то, навряд ли доброе.
— Не обращай на нее внимание. Пустая, — матушка, чье место было в самом дальнем конце стола, глядела на родственничков с насмешкою, от которой Любляна наливалась краснотою, Марча просыпалась, а дядька лишь вздыхал тягостно.
Помнил, что поместье, как и дадено, так и отнято быть может…
…та жизнь была далекою.
Забытою уже. И порой вовсе казалась Егору придумкой, но тогда он закрывал глаза, закусывал губу и живо вспоминал мамино лицо.
Взгляд ее ясный.
Легкое прикосновение к волосам.
Голос…
— …уходи, — она говорила это шепотом, словно опасаясь, что Полушка, приставленная к ней в услужение, подслушает. Та давно спала на своей рогожке, укрывшись старым тулупом, из-под которого выглядывала заскорузлая ступня. Полушка во сне бормотала и скреблась, будто ее до сих пор блохи ели. — Уходи, дорогой, ты сумеешь. На Дальчино не иди, там в первую очередь искать станут. Возьми на север, там места глухие, но люди живут. Будут спрашивать, говори, что сирота… родичи из вольноотпущенников, померли зимой…
…уходить Егор не хотел.
Не понимал, зачем?
В поместье, может, его и не больно-то жалуют, но сидит он за барским столом, а не с холопами. Да и одет хорошо, и учится, и поедет, как дядька обещал, в столицу, к деду, а там, глядишь, и матушку вызовут. Он расскажет деду, до чего она хорошая, и тот простит…
Разве можно ее не простить?
— Прекрати, — синие глаза матушки полыхнули гневно. — Я в его прощении не нуждаюсь. И ты не нуждаешься. Мы не делали ничего, за что должны испытывать вину. Слушай. И пообещай, что сделаешь все в точности.
Он пообещал.
И обещание сдержал бы…
— …найдешь подводу. Если надо — заплатишь. Золото никому не показывай, спрячь. Медью плати. Там доберешься до столицы. Имя другое возьми… про меня забудь. Про род наш. Если жить хочешь…
Полушка во сне заскулила, забормотала.
Вот же… самую дрянную девку мамке отдали, небось, такой только на скотном дворе место, а не в боярыниных покоях.
— Найди Акадэмию… дар у тебя есть и сильный, поэтому примут, а станут отказывать, требуй, чтоб к Михаилу Илларионовичу свели… скажи, письмецо у тебя к нему от старого друга, — матушка протянула сложенный вчетверо лист. — Не пытайся открыть, не сумеешь. Я тоже кой-чему учена.
И усмехнулась так, с печалью.
— Он тебе поможет. Подскажет, как устроиться. Будет к себе звать, то соглашайся. Спрашивать станет, ему сказывай все, как оно есть… но только ему, понял? Если вдруг случится на твоем пути человек какой, любопытный зело…
Листок был плотным.
И восковой печатью запечатанным. С простою Егор бы легко сладил — подогрел бы над свечой, а после поддел бы ножичком острым, чтоб не повредить, но эта, чуял, заговоренная, матушкиной силой напоенная.
— …будет допытываться, кто твоя матушка, кто батюшка… с каких краев сам… я написала, что отвечать надобно. Выучи назубок. Чуть не забыла, у реки свою одежду брось, будто купаться пошел… а эту надень.
И еще один листок протянула, без печати.
— Слышишь меня?
— Я никуда не пойду… — Егор заупрямился. От придумала тоже! Если в столицу надобно, так… велела б дядьке подводу заложить, аль коня дать. Небось, с одного коня дядька не обеднел бы. И снеди б справила, одежи какой приличной, а то в меху, который сунула, холопьи обноски лежат.
И Егору их надевать?
— Пойдешь, — матушка редко гневалась, а еще реже дозволяла кому-то сей гнев увидеть. Но ныне холодные пальцы стиснули ухо. — Неслух…