Мастер дороги - Аренев Владимир. Страница 5

– Ты красивей, – сказал старик. – Всегда так было. Что это, к чему?

– Я же тебе тысячу раз рассказывала! Это в Америке сняли фильм. Как бы про меня, но не совсем. Как метафора, понимаешь. И Алиночка меня там сыграла, вот.

– «Выше, выше, выше, вот она на крыше…» – с непонятным выражением процитировал старик.

– А тебя там играет какой-то их очень известный артист, он еще в «Последнем сыне» снимался, помнишь? Ну, – поправилась она, – как бы тебя. Очень хороший артист, характерный, правда. Зимой премьера. – Она взглянула на старика и смущенно воскликнула: – Да вон же они!

Три ложки лежали рядом с креслом старика, на тумбочке. Вместо пульта, который он там оставил.

– Давай-ка налью тебе чайку… Да, Ванюш, про кино: тебе приглашение прислали?

– Какое приглашение?

– Ну как же! И по телевизору про это, и все говорят. Дробинщенков снял же фильм, про войну. Всем ветеранам бесплатные билеты, вот завтра же как раз. В нашем подъезде всем принесли, никого не забыли. Я считаю, молодцы они… Ну, Ванечка, как яблочки?

– Вкуснотища! Никогда таких не едал! Просто тают во рту!..

– Правда? Вот умеешь ты похвалить…

– Просто кон-ста-ти-р-ру-ю! Факт, Лялечка, научно установленный факт: ты всегда готовила так, что пальчики оближешь.

Они пили чай и говорили о пустяках. Еще дважды звонил телефон – и дважды она возращалась обескураженная.

– Наверное, чьи-то глупые шутки, – мрачно сказал старик. – Нынче развелось шутников… – Он отхлебнул и решительно отставил чашку в сторону. – Ляля, – начал, – я обещал тебе узнать насчет квартиры. Пока не узнал. И, похоже, это затянется. Я паспорт посеял, где – ума не приложу. Буду восстанавливать.

– Да это не страшно, Ванечка. То есть тьфу, что я говорю, это плохо, что ты паспорт потерял. А насчет квартиры… – она махнула рукой, как будто даже с облегчением. – Я лучше съеду отсюда, правда, Ванечка. Зря ты меня отговаривал. Я здесь теряюсь, в этих хоромах. С утра встаю, начинаю прибираться в дальних комнатах, оглянуться не успею – уже пора обедать. Пока приготовлю, туда-сюда – вечер. А утром посмотришь – все снова в пыли, в паутине. – Она растерянно разгладила угол скатерти, вздохнула. – Время утекает, как песок сквозь пальцы. То, наше время. Я, знаешь, отмываю иногда зеркало или окно, грязь стираю, а там как будто совсем другой мир проступает. Вадим Павлович мой умер, Алиночка с Димочкой уехали, даже Тюля моя отмучилась, кошки, говорят, вообще столько не живут… А мне одной никак не удержать…

Старик вдруг заметил, что слишком крепко сжимает подлокотники, заставил себя отпустить и, кашлянув, спросил:

– Пенсию-то как, вовремя присылают?

– Да, Ванечка, спасибо. С тех пор ни разу не задержали.

– Ерунда, – отмахнулся. – Для этого ведь мне все и дано: звание, почести… чтобы другим помогать, которые всего этого лишены. – Вспомнил вдруг о чем-то неприятном, нахмурился. – Послушай, – сказал осторожно, – ты ничего странного не слышала? Про город?

– Даже не знаю, Ванечка. Что ни день – столько всего… А, ты имеешь в виду эти слухи про Индюков? По-моему, вздор это все. Ну какие они чародеи, правда ведь. Ну из Америки – так что там, в Америке, сплошь наши враги, что ли?

Старик тряхнул головой:

– Я про другое. Впрочем, не важно. Пойду я, Лялечка, поздно уже…

Остальные ложки нашлись в самый последний момент: лежали в кармане его пиджака. Неловко вышло: он долго, краснея, удивлялся, откуда, мол; она махала руками, дескать, здесь всегда так. Только когда уже спустился и вышел, подумал: а что, если и паспорт где-нибудь там у нее…

Дома было темно, он неуклюже возился с замком, потом щелкнул выключателем и бросил на тумбочку ворох рекламных листовок. Вынимал их раз в неделю, просто чтобы освободить ящик.

Из вороха выскользнул и глянцевито блеснул в желтом свете лампочки конверт. Старик поднял, развернул: это было приглашение. На фильм. На завтра.

Он хмыкнул, пожалуй, даже с облегчением. И только тогда заметил, что на конверте нет имени и в картонке строка «Уважаемый (-ая) ______________» тоже пуста.

В гостиной вдруг запиликал телефон. Почти наверняка зная, что будет дальше, он снял трубку.

– Барбатулюк, – негромко, со значением сказали на том конце провода. – Курбутуляк караккакон. Йа! Барас Кар!

И зачастили гудки.

Два Пингвина на входе проверяли билеты. Сверкал неон, из невидимых динамиков гремели песни военных лет. По алой дорожке шагали в смокингах какие-то люди, сверкали улыбками; вокруг суетились журналисты.

Стереоплакат сообщал о преемственности традиций: в старейшем питерском кинотеатре, ровеснике синематографа, – премьера исторической ленты!.. Старик почему-то вспомнил, что детишки поначалу боялись сюда ходить: архитектор был с причудами, спроектировал зал под землей. Говорили, иногда во время сеансов в тишине и мраке можно было различить плеск волн. Потом привыкли, бегали вместо уроков, прятались под креслами и так смотрели фильму раз по пять. А в войну кинотеатр использовали как бомбоубежище…

Старик двинулся к алой дорожке – Рысь и Волчица с бейджиками охраны на пиджаках вежливо завернули его, указали направо. Там был еще один вход, и тоже два Пингвина, и спускались по ступенькам ветераны. Он пошел, расправив плечи. Где-то позади осталась толпа, люди напирали, кто-то отчаянно спрашивал лишний билетик.

Пингвин взял его пригласительный, не глядя оторвал контрольку, кивнул: проходите.

В фойе повсюду сияли софиты. В их свете стоял низенький плотный человечек, говорил, заложив руки за спину, мерно и уверенно:

– …Это, господа мои, решительно никуда не годится. Всему, знаете, есть пределы. У меня отец фронтовик, между прочим. И весь этот… вся ложь эта, которую на нас выплескивают день за днем, – с этим надо бороться. На наших глазах, братцы, переписывают нашу историю. То, что действительно составляет нашу гордость, наше, если хотите, национальное достояние. Я не призываю обелять или там замалчивать. Но и передергивать не годится. Вы помните омерзительнейшую картину Красс-Дерицкого «Белые халаты»? Это что? Это – достойно? «И ставит, и ставит им градусники» так, простите, оттрактовать – каким же надо быть моральным уродом!..

Кто-то из журналистов задал вопрос. Человечек не дослушал. Отмахнулся, перекрикивая вдруг грянувший звонок:

– …ад. И что, что маскарад? Что вы этим хотите сказать?! Где здесь неуважение к старикам-то? Где, вот скажите мне, ткните пальцем… Если в Африке проводят конкурс двойников Бармалея – это кого-нибудь задевает? Что за дикарство-то, что за вечное наше стремление к самобичеванию?!. Да, это была идея наших иностранных гостей, но местная диаспора поддержала, целиком и полностью. Повторяю еще раз: эта лента про наших ветеранов, но не только для них. Это фильм для молодежи, чтобы она наконец поняла, прочувствовала ту войну. И поэтому, конечно же…

Почти сразу прогремел второй звонок.

Старик стоял, щурясь и оглядываясь по сторонам. Ляли он не видел, никого из ветеранов не узнавал. Совершенно чужие лица: слишком ровные и гладкие, слишком парадные.

Он провел ладонью по груди, разглаживая несуществующие складки. Звякнули медали. Он двинулся было дальше, пиджак непривычно жал на плечи, давил на сердце.

В глаза ударил направленный свет, старик снова сощурился и вдруг обнаружил, что вокруг толпятся какие-то люди.

– Скажите, пожалуйста, чего вы ждете от фильма?

Сперва он даже не понял, кого они спрашивают.

– Изменилось ли ваше отношение к войне за прошедшие годы?

– Может ли, по-вашему, человек, не воевавший, достоверно играть в таком кино?

– Как вы думаете, привлечет ли данная лента внимание к проблемам ветеранов?

Отовсюду к нему тянулись мохнатые, пестрые микрофоны. Он начал отвечать, как делал это прежде: размеренно и неторопливо, вдумчиво. Вытягивая шеи, они ловили каждое его слово. Шуршали в блокнотах карандашами. Жадно раздували ноздри.