Северный Удел (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич. Страница 16

– Докладываю…

Он чуть, дурак, не вытянулся перед обер-полицмейстером в струнку.

Я успел повалить его одновременно с раздавшимся выстрелом, фуражку сбило с его головы и отнесло к карете.

– Дурак!

Опрокинутый юноша растерянно заморгал.

– Ну-ну, – Сагадеев, нависнув, легонько охлопал его по скулам. – Что ж вы подставляетесь, братец? Нельзя, нельзя. Как там Добрац?

– З-за… з-застрял… – Шахов приподнялся с земли, высматривая свою фуражку. Провел дрожащей ладонью по короткостриженым волосам. – Эт-то что, по мне?

– Ну да. Преступники, знаете ли, имеют обыкновение стрелять.

– И метко, – добавил я.

Унтер-офицер сглотнул.

– Так что Добрац? – поторопил Сагадеев.

– Ждет ук-казаний… У него там открытый коридор, а эти скамеек и п-прозекторских столов навалили, не подобраться, двое раненых…

– М-да, – Сагадеев навинтил ус на палец.

Его взгляд ушел в обрез дороги, где кордон из двух полицейских заворачивал катафалк с приехавшими за мертвецом родственниками. За катафалком в пыли маячил конный в серо-голубом жандарм. Что-то им было не разминуться.

– Ладно, – сказал Сагадеев, – сейчас два пехотных взвода подтянутся с Глуховских казарм… Может, как-то через крышу?

Мы синхронно повернули головы.

Двускатная крыша морга поблескивала на солнце недавно крытой железной кровлей.

Я пожал плечами:

– И что?

– Ну, там… Бастель! – Сагадеев поймал мое запястье: – Ты же можешь их кровью! Попробуй!

– А вы что же? Не последней фамилии…

Обер-полицмейстер смутился:

– Да я как-то больше глоткой беру. Отвык. Давно без практики… Я, поверишь, и крестьян-то… Нет, я могу, могу их в бараний рог…

Замолчав, он махнул рукой.

Я только вздохнул мысленно. Среди высоких семей нет-нет да и всплывали утопические идейки отказа от преимуществ крови. Быть как все. Мы – один народ. Нет никакой разницы в нас и низших. И прочие лозунги.

Даже общество было полутайное. «За единство» называлось. Какое-то время, кроме всех прочих, в нем по молодости состоял племянник самого государя императора.

Но чтобы эти веяния коснулись главы полицейской управы? Воистину, куда катимся? Ночь Падения и гуафр!

– А кто-нибудь еще есть? – спросил я.

– Зачем вам? – Сагадеев, отдуваясь, расстегнул ворот кителя.

Солнце раскочегарилось не на шутку. Ни облачка. Пыль. Лесок через дорогу расчертили золотистые лучи. Катафалк, кажется, развернули. Жандарм, спешившись, вел лошадь в поводу.

Из морга не доносилось ни звука.

Я освободился от мундира, оставшись в сорочке.

– Мне еще «нить вести», Николай Федорович, – проговорил я с укоризной.

– Ах да.

Сагадеев обежал глазами подчиненных. На лице его отразилось сомнение.

– Подгайный!

– Я! – отозвался плотный, массивный, серьезного вида квартальный надзиратель. Револьвер в его руке казался детской фитюлькой.

– Сюда иди!

– Иду.

Пригибаясь, Подгайный погреб сквозь лопухи.

В крови его мешались несколько высоких фамилий. Штаннеры. Гусевы. Ольдванги. Он походил на медведя, флегматичного, неторопливого, уверенного в себе.

И сел передо мной так же – основательно и неспешно.

Одинокий выстрел нарушил тишину – то ли кто-то заметил что, то ли просто от волнения надавил на спусковую скобу.

– Меня знаете? – спросил я надзирателя.

Подгайный заломил густую бровь, вспушил ладонью бакенбард.

Я почувствовал, как меня легонько прощупывают кровью. У Тимакова, надо признать, все же деликатнее выходило.

– Род… Кольваро, – через паузу, но уверенно произнес Подгайный.

– Хорошо, – кивнул я. – Кто учил?

– Господин полковник Штраб.

Такого я не знал. Вот если бы Маршанов. Или Бекетов. Или кто-нибудь из Императорского лицея. А Штраб?

Значит, уровень владения – невысокий. О-хо-хо.

Сагадеев, щурясь, из-под ладони смотрел на шагающего к нам жандарма.

– Что кровью умеете?

– Дознание правды. Усмирение. Удержание. То, что по службе требуется. Так-то мало, наверное.

Про боевые навыки я спрашивать даже не стал, и так ясно – слабые. Спросил другое:

– В тандеме когда-нибудь работали?

– Это как?

– Это я – ведущий, а вы – ведомый.

Я выдернул из мундира иглу, стянул перчатку.

Жандарм, оставив лошадь у кареты, нырнул к нам:

– Здравствуйте, господа хорошие!

Тимаков! Вот уж новость! Легок на помине.

Без усов и без бороды. Гладковыбритый. С волевой ямочкой на подбородке. Он оказался непривычно молодым. Я мнил его старше. А тут – погодок.

Не новая ли личина?

– Какими судьбами? – удивился я.

– Решил все-таки принять ваше предложение, Бастель, – серьезно сказал капитан.

Присев, он переложил шашку. Козырнул Сагадееву:

– Здравия желаю, господин обер-полицмейстер!

– Какое тут здравие… – Сагадеев кивнул на забор: – Кукуем вот…

– А кто там, известно?

– Судя по наглости, «козырные». Причем не всякая шушера. Ловленные. Сидевшие. Матерые. Видимо, большой куш обещан, иначе…

Я покосился на Подгайного. Обер-полицмейстер, уловив взгляд, умолк. Не стоило, понятно, распространяться о наших неприятностях при случайных людях. Тимаков почесал нос:

– Ладно, что требуется от меня?

– Пока ничего, – сказал я.

– Ну я тогда щелочку между досками найду, погляжу.

Тимаков крутнулся на пятках и в два мягких движения перетек к забору. Подгайный и тот вывернул шею.

– Итак…

Я уколол палец иглой, возвращая к себе внимание надзирателя.

Сагадеев отвернулся к лесу, обмахнул с сапога прилипший лист. Кровь у него, видимо, вызывала неприятие.

Тогда, конечно, ясно, с чего он не любит ею пользоваться.

Подгайный смотрел, как я приближаю палец к его лицу. Глаза у него съехались к переносице. Он чуть сжал губы и едва заметно дернулся, когда точка над его бровями украсилась моим смазанным отпечатком.

У ассамейских соседей – инданнов – такие отметины означают, что этот человек следует по пути Бога-Солнца. Под страхом божественного гнева его нельзя трогать, ему нельзя мешать, а под ноги ему следует бросать лепестки роз.

Странная фантазия.

Когда-то – уж не тысячелетие ли назад? – великие фамилии воевали инданнов и, что немудрено, оставили след в их верованиях.

Но розы?

– Теперь… – Я тронул Подгайного за плечо. – Как ваше имя?

– Симеон.

– Вот что, Симеон. Я сейчас сплету вашу кровь со своей, попытайтесь побороть внутреннее сопротивление. Мне не хочется тратить силы еще и на вас.

Надзиратель кивнул.

– И лучше закройте глаза, – сказал я. – Может мутить. Если вам будет казаться, что вы слабеете, потерпите. Я освобожу вас, когда увижу, что наступил момент. И еще, – я пересел к нему, локоть к локтю, – не старайтесь мне помогать, просто следуйте кровью. Н у, вдох…

Подгайный стесненно вдохнул. Я подстроился под его дыхание.

– Выдох…

Реальность расщепилась.

Блеклое небо, белесая пустота, здание морга, дорога и лопухи. Развернувшийся Сагадеев, полицейские, затаившиеся у забора, Тимаков и чуть осевший, напряженный здоровяк Подгайный – все, словно сквозь толщу речной воды, колеблются под невидимыми волнами.

А вторым слоем – жилки, жилки, жилки.

Серые, розово-золотистые, зеленоватые, синие, бледные и яркие, с переливами и без.

Сплетенные, распустившиеся диковинными деревьями, они обозначали людей.

Сжавшиеся, вялые ниточки – Сагадеев. Спокойные, широко объявшие воздух – Тимаков. Будто языки пламени – городовые.

Подгайный был похож на светло-зеленый округлый куст с вкраплениями оранжевого и перламутрового.

Красно-белый я потянулся к нему, обвил, чувствуя легкое, но сдерживаемое сопротивление, мгновение – и мы вместе выстрелили в направлении морга.

Сквозь забор.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Подгайный держался, струил жилки, отдавая мне часть своей силы.

Там, в реальности, он сгорбился и выкатил вперед плечи.