Первый меч Бургундии - Зорич Александр. Страница 2

Запомнилась цепочка пузырьков, скорее осознание, нежели чувство боли, собственный негромкий вскрик - первое, что разомкнуло мои уста в стенах Флоренции, проклятого города карнавалов и преступлений.

Начинался дождь, но человек, который мокр с ног до головы, осужден на смерть, снедаем любовным желанием и вовлечен в сомнительный турнир, не сразу отдает себе отчет в прихотях какого-то господина.

Я выхватил тесак, инкрустировать рукоять которого мне заказывал один флорентийский вельможа, и отсек бы турку голову, но женщина, опередив меня, вогнала ему в глаз длинную шпильку, какие у вас называют "каро".

Под дождем, в пунцовой воде, рядом с мертвым и полагая себя без одной молитвы мертвыми, мы предались не влекущему деторождения.

Сгущались сумерки, когда мы, вернувшись с небес, выпустили друг друга из объятий. Проливной дождь разогнал людей по домам (немногих; полагаю, большинство отправилось по ночлежкам, в руины часовен, под мосты). Дрова под чаном блестели как навощенные волосы, в свежих лужах превоплощались тени вечерних божеств. Мои путевые бумаги обратились в ничто, меня колотила лихорадка, единственным прибежищем стал дом моей соучастницы.

Каково же было мое удивление, когда на пороге нас встретил давешний турок, убитый моей новообрященной подругой при посредстве длинной шпильки "каро".

Он сдержанно поклонился мне, назвался Гвискаром и, обменявшись с моей спутницей несколькими фразами на испанском языке, исчез среди плотных штор, которые были всюду, всюду, превращая пространство одной большой комнаты в подлинно поэтическую фигуру бытия: одинокая свеча, защищенная от ветра ладонью, невнятный шепоток, глохнущие шаги, неотступный запах мокрых фресок.

Я и моя новая подруга заняли импровизированное ложе из четырех медвежьих шкур, брошенных прямо на пол в одном из углов комнаты.

"Я хочу знать твоё имя", - прошептал я ей в нежное, холодное ухо. Прошептал трижды, на трех языках, но она только хрипло рассмеялась, не стесняясь незримого присутствия того человека, который представлялся мне вначале турком, после - покойником, а в конце концов оказался каким-то Гвискаром.

"Скажи мне своё имя или я уйду", - потребовал я настойчиво, я был уверен, что она понимает меня.

Я не ошибся. "Скажи, тебе понравился наш праздник?" - неожиданно спросила она на очень чистом французском.

"Нет, - раздраженно ответил я. - Мне не понравился ваш праздник и мне не понравился твой Гвискар. Мне нравишься только ты. И поэтому я хочу знать твоё имя."

"Мое имя? - грустно переспросила она. - Если я действительно нравлюсь тебе, если ты успеешь полюбить меня в эту ночь не как продажную женщину, но как полюбил бы мать своих детей, ты назовешь его до полудня. А если нет - к чему тебе имя? Чтобы выколоть его на своём..."

Рогир церемонно замолчал, выразительно глядя на присутствующих дам, которые, отдавая дань собственническим инстинктам кавалеров, все как одна целомудренно покраснели, пряча взгляды под скатерть. Только Изабелла посмотрела Рогиру прямо в глаза и ледяным тоном сказала:

- Члене.

Рогир смешался, Карл одобрительно ухмыльнулся и прокомментировал:

- Вы должны знать, монсеньор Рогир, что нравы при бургундском дворе весьма свободные. Вульгарным считается лишь умолчание. Вообще же будьте добры продолжить, ибо все мы сгораем от нетерпения дослушать Вашу историю до конца.

"После этих слов я почувствовал необоримое желание и овладел её сквернословящими устами. Я называл одно имя за другим. Я перебрал имена простые и благородные, немецкие, испанские и французские, вспомнил Мессалину, Олимпиаду и Пасифаю. Всё было тщетно. Она только смеялась или плакала, кусалась или молилась, но я так и не услышал от неё "Да, таково мое имя". Как я заснул - не помню.

Проснулся я с ощущением того, что случилось непоправимое. Ширм больше не было. Не было Гвискара, не было женщины. Косые солнечные лучи пересекали комнату беспрепятственно, освещая голые стены с темными пыльными прямоугольниками, оставшимися от гобеленов, и облупившиеся фрески на потолке. Единственное, что сохранилось при мне - инкрустированный тесак.

Я выскочил на улицу. Ничего не напоминало о вчерашнем шабаше. День как день, на углу слышна пронзительная ругань торговок, из соседней подворотни четверо эфиопов в красных шароварах выносят черный паланкин с вензелем "BC" в окружении четырех стрижей. Вензель показался мне знакомым. Секунду спустя я осознал, что "BC" - это "Бартоломео Каза", имя флорентийского вельможи, по заказу которого я инкрустировал тесак. Были в этой инкрустации и стрижи.

Опрометью бросился я к паланкину, потрясая тесаком и восклицая, словно буйнопомешанный, "Синьор! Синьор!" Ближайший ко мне эфиоп предостерегающе выставил узкий меч. Шторка на оконце паланкина отодвинулась в сторону и к своей огромной радости я увидел синьора Бартоломео Каза собственной персоной. И, главное, он узнал меня. Я был спасен.

Он похвалил мою работу и расплатился сразу же. Потом, посмеиваясь, осведомился, отчего у меня такой "измочаленный" вид. Я честно признался, что всему виной вчерашний карнавал и загадочные местные обычаи, которые сперва подвели меня к смертной черте, а потом швырнули в объятия к прекраснейшей из женщин.

- А-а, синьора Гибор! - сально причмокнул Каза. - Она и её друг любили радовать наш город самыми необычайными зрелищами. Вчера было прощание. Они уезжают.

"О, Гибор! Гибор! Как я мог забыть об этом имени, овеянном нормандской древностью!" - мысленно застонал я, а уста мои уже вопрошали:

- Куда, ради всего святого, куда они уехали?

- Они не афишировали свои замыслы, но, судя по постоянным расспросам Гибор о бургундском фаблио, они направились в Дижон.

- Стало быть, они покинули город через западные ворота? - спросил я, уже готовый сорваться на бег.

- Да, видимо да, - пожал плечами Бартоломео Каза. Чувствовалось, что он составил обо мне представление как о человеке взбалмошном и легкомысленном.

Через два квартала я купил поганенькую лошадь и погнал её вскачь к западным воротам. Выехав из города и взобравшись на ближайший горб, я обнаружил вдалеке двух всадников, в одном из которых гибкий стан и гордая осанка выдавали Гибор.

Спустя час я нагнал их.

- Гибор! Твоё имя Гибор! - завопил я так, что сам едва не оглох.

- Слишком поздно, болван, - зло сказал Гвискар. - Мы провели во Флоренции семь сотен и семьдесят семь ночей, и сегодня с первым из лучей солнца истекла последняя. Никто не познал имя Гибор через плоть её. И ты тоже из них - из хладных сердцем и душой развратников, которые не различают между Еленой Прекрасной и падчерицей свинопаса.

И вот, милые дамы и благородные господа, с тех пор прошло пятнадцать лет, а слова Гвискара всё ещё жгут мое сердце."

- И всё? - разочарованно спросила Изабелла.

- Всё, - честно признался Рогир.

- А тебе мало? - спросил Карл у Изабеллы так, что будь даже три раза достаточно, она всё равно бы решила: "мало".

От ужина Рогир, разумеется, отвертелся. Двести четырнадцать пар разноокрашенных глаз были оставлены скучать и сплетничать. Рогир тешился книжицей в своём покое, тогда как другие были в трапезной, тогда как Карл мерял жевательными движениями нерастраченные пустым днем силы. Каждый ход герцогской челюсти был как запятая в перечислении.

Живописцы, менестрели, шпильманы, жонглеры, гадатели, вообще стихопевцы и вообще музыканты, - думалось ему, - нравятся, имеют власть помыкать, соблазнять, водить за нос, пренебрегать и делать немало подобных вещей, совершать такие поступки, на которые достает полномочий только особенным красавцам и принцам крови. Любопытно, что сами они могут быть обладателями сколь угодно любой внешности и пресмыкаться у самого подножия пирамиды иерархий, где-то подле вилланов и тех, кто выделывает кожи.

Вот, предположим, чья-то жена ожидает незнакомца, отрекомендованного мужем как "неплохой музыкант". Гость ещё прыгает через лужи в деревянных башмаках и спрашивает дорогу к дому таких-то, а она уже готова самоотверженно привечать уродство, эту "творческую натуру", а после десерта бескорыстно отдать себя немытой обезьяне, которая, по слухам, знает ноты. Всё равно, как он выглядит и как воняет, главное, чтобы не был рыцарем, клириком или клерком. Притом эта воображаемая "она" согласна не только на урода, но и на любую серую серость - на бесцветные свинячьи глазки, на никакие жесты, на тусклые, бородатые анекдоты. Можно предположить, что если "музыкант" будет хорош собой, то это обрадует даму. Но нет. В этом случае он не получит преимуществ, ему не будет оказано больше почестей, он не будет знать больших привилегий, чем урод. Иными словами, каков он, этот музыкант или художник - женщине безразлично, и если уж она предпочтет одного из них другому такому же - бессмысленны объяснения. Случайность.