Сияние луны - Герн Лайан. Страница 35

Не стоило брать подмогу. Только я способен передвигаться беззвучно и незримо, только я смогу подобраться к наемнику близко.

– Я позову вас. Надо взять его живым.

– Если он один, мы лучше поедем вперед. Дай мне твой шлем, я сяду на Шана, чтобы запутать его. Он последует за нами, и ты нападешь на него сзади.

Я не знал, сработает ли этот план и где находится лучник. Он наверняка видел, что промахнулся, и догадается о преследовании. Однако если мои люди поедут вперед, они хотя бы не будут мешать мне. Мой враг убежал в лес, но я бегаю быстрей и тише.

Как только лошади поскакали дальше со своим печальным бременем, я стал невидимым и помчался вверх по склону меж деревьев. Маловероятно, что лучник остался там, откуда пустил смертоносную стрелу. Надо полагать, он направился на юго-запад, чтобы срезать угол и выйти там, где дорога возвращается на юг. Он не сможет определить, где я, если не обладает высшими племенными талантами.

Вскоре я услышал дыхание и легкую поступь по мягкой земле. Остановился и задержал в легких воздух. Лучник прошел в десяти шагах от меня, не заметив.

Это был Кикута Хаймэ, молодой борец из Мацуэ, с которым я тренировался. Последний раз я видел его перед соревнованиями, покидая Хаги с Акио. Тогда он, видимо, думал, будто мы никогда не встретимся снова, однако Акио не смог убить меня, как планировалось, и по мою душу послали Хаймэ. Через плечо был перекинут большой лук. Как и большинство тучных людей, Хаймэ передвигался, балансируя на внешней стороне стопы, и, несмотря на вес, быстро и бесшумно. Только мои уши смогли расслышать.

Я последовал за ним к дороге, откуда доносился топот лошадей, скачущих галопом, словно от погони. Один из воинов крикнул, чтобы Макото ехал еще быстрей, обратившись к нему: «господин Отори». Я с горечью улыбнулся. Моя будущая жертва быстро бежала вверх-вниз по склонам, пока не достигла скалистого участка с хорошим обзором на дорогу.

Хаймэ стал на камень, снял с плеча лук, приставил стрелу к тетиве, на глубоком вдохе натянул ее. На руках выступили мышцы. При схватке у меня не было никакого шанса одержать победу. Я мог бы зарезать его мечом, набросившись со спины, однако он умрет от первого же удара, а мне надо взять врага живым.

Он стоял недвижно, ожидая, когда объект появится из-за деревьев. Затаил дыхание. Я достаточно хорошо знаком с используемой им техникой и пройденной тренировкой, чтобы распознать полную концентрацию. Отгородившийся от мира человек со стрелой и луком. То было прекрасное зрелище, но я думал только о собственном желании увидеть, как он в муках умрет. Пришлось обуздать гнев. Осталось совсем мало времени сообразить, что делать.

Со мной по-прежнему было оружие Племени, включая набор метательных ножей. Они бы отлично послужили моей цели, хотя я владел ими далеко не в совершенстве. Я высушил и смазал ножи после того, как вымок в пиратской гавани, и они легко выскользнули из мешочка. Когда внизу появились кони, я выбежал из засады, оставаясь невидимым, и на ходу метнул ножи.

Первые два пролетели мимо, нарушив сосредоточенность Хаймэ. Он повернулся ко мне и уставился поверх головы с тем же изумленным выражением, какое принимал во время тренировок, когда я вдруг становился незримым. Я чуть не рассмеялся, хотя на душе кошки скребли. Третий нож задел щеку, и оттуда тотчас заструилась кровь. Борец непроизвольно шагнул назад, подступив к самому краю обрыва. Я бросил еще два ножа прямо в лицо и предстал перед ним воочию. В руке сверкнул Ято. Хаймэ отскочил назад, чтобы уклониться от удара, и покатился вниз по склону прямо коням под ноги.

Несмотря на падение и разрезанные щеки, понадобилось пять человек, чтобы повязать его в краткой схватке. Кикута не произнес ни слова, но искрился яростью и злобой. Надо было решать, убить ли его на месте или притащить с собой в Маруяму, где можно придумать медленную смерть, которая смягчит горечь от гибели Йоро.

Как только Хаймэ связали, я отвел Макото в сторону спросить совета. Из головы не выходили воспоминания, как мы вместе тренировались, чуть ли не друзьями были. Кодекс Племени требовал переступать через личные привязанности. Разве я не знал этого по собственному опыту, по тому, как Кенжи предал Шигеру? И все же мне было не по себе.

– Псина! – выкрикнул мне Хаймэ, за что получил пинок в живот.

– Как ты смеешь говорить подобное господину Отори?

– Иди сюда, господин Отори, – ухмыльнулся борец. – Мне надо кое-что тебе сказать.

Я подошел.

– У Кикут твой сын, а его мать мертва.

– Юки умерла?

– Как только мальчик появился на свет, ее заставили принять яд. Акио воспитает его сам. А Кикуты до тебя доберутся. Ты предал их, они не оставят тебя в живых. Помни, и у них твой сын.

Хаймэ зарычал, как зверь, высунул длинный язык, затем щелкнул зубами и откусил его. Глаза наполнились болью и яростью, но он не выдал ни звука, лишь выплюнул язык со струей крови, которая тотчас наполнила глотку. Могучее тело выгнулось и начало содрогаться в борьбе с навлеченной на себя смертью. Он захлебывался собственной кровью.

Я отвернулся. Мой гнев стих. Его сменил свинцовый груз, словно само небо упало мне на плечи. Я велел перетащить Хаймэ в лес, отрезать голову, а труп оставить волкам и лисам.

Тело Йоро мы взяли с собой. Остановились в городке у побережья, Охама, где провели заупокойную службу в местной часовне и заплатили, чтобы для него возвели каменный фонарь под кедрами. Подарили часовне лук и стрелы. Наверное, они до сих пор висят там, вверху под балками рядом с изображениями лошадей, поскольку место то посвящено богине лошадей.

Там есть и мои работы. Пришлось провести в городе почти две недели: сначала для похоронных церемоний и омовения от осквернения смерти, а затем на Фестивале Мертвых. Я попросил у священника чернила и кисточку и нарисовал на дощечке Шана. В рисунке отразилось не только уважение к коню, который снова спас мне жизнь, но и печаль по Йоро, по Юки, по жизни, полной чужих смертей. Тоска по Каэдэ, о ком я скучал с физической болью, разожгли во мне плотское желание.

Я рисовал как одержимый: Шана, Раку, Куи, Аои. Давно я не брал кисть в руки, и прохладные мазки чернил действовали на меня успокаивающе. Сидя в одиночестве безмятежного храма, я почти поверил, будто у меня нет иной жизни, кроме как в его стенах. Будто я отшельник, который проводит дни за написанием священных картин для паломников. Вспомнились слова настоятеля Тераямы, что он произнес, когда я впервые был там с Шигеру: «Возвращайся к нам, когда все закончится. Здесь всегда найдется место для тебя».

«А закончится ли это когда-нибудь?» – усомнился тогда я.

Часто на мои глаза наворачивались слезы. Я горевал по Йоро и Юки. Они были так преданны мне, их жизнь оказалась столь краткой – близкие люди погибли из-за меня. Крепло желание отомстить за них. Кровавое самоубийство Хаймэ было отвратительным. Неужели я вызывал бесконечную цепочку мести? Вспоминая Юки и наши отношения, я жутко пожалел… о чем? О том, что не любил ее? Может, я не испытывал к ней такой страсти, как к Каэдэ, но я желал ее, и теперь ощущал болезненное вожделение, плача по гибкому телу, что уснуло навеки.

К счастью, пришедший Фестиваль Мертвых дал мне возможность попрощаться с ее духом. Я зажег свечи за всех, кто умер раньше меня, и попросил у них прощения и покровительства. Прошел год с тех пор, как я стоял на берегу реки в Ямагате вместе с Шигеру, и мы пускали по течению кораблики со свечами, год, как я впервые произнес имя Каэдэ, увидел, как вспыхнуло ее лицо, понял, что она меня любит.

Похоть доставляла мне муки. Я мог бы возлечь с Макото и снять напряжение, а кроме того, утешить его. Несмотря на постоянный соблазн, я сдерживался. Днем, рисуя часами, я вспоминал прошедший год и все содеянное за это время, боль и страдания, навлеченные на тех, кто оказался рядом. Кроме решения уйти в Племя, все мои ошибки, как стало ясно теперь, проистекали из неуправляемого вожделения. Если б я не сблизился с Макото, он не выдал бы тайну Каэдэ ее отцу. Не перейди я ту же черту с Каэдэ, она бы не находилась при смерти от выкидыша. Не имел бы я телесной связи с Юки, она была бы жива, и наш сын не стал бы меня убивать. Я думал о Шигеру, который не женился и озадачил всех своим воздержанием: он поклялся госпоже Маруяме любить только ее и никого более. Нет другого человека, кто дал бы подобную клятву, и чем дольше я размышлял об этом, тем больше мне хотелось подражать ему во всем. Опустившись на колени перед богиней Каннон с лошадиной головой, я поклялся ей, что отныне вся моя любовь, плотская и сердечная, будет принадлежать только Каэдэ, моей жене.