Дом и война маркизов короны - О'Санчес (Александр Чесноков). Страница 32

— А у тебя есть зверинец?

— Зверинец? — Хоггроги недоуменно переспросил, но тотчас сам догадался, что имеет в виду Амира. — Нет, конечно же нет. Мой отец… и мой дед, и все предки считают… считали… Одним словом, на зверей можно охотиться, воевать с ними, а лишать их свободы — нельзя, грех.

— А людей, стало быть, можно лишать свободы? Людей, Хогги? У вас же есть темницы? И в рабство людей продаете?

— При чем здесь темницы? Человек ведь не зверь: надо сначала разобрать его вину, выяснить ее, а потом уже казнить. Для того и узилище, чтобы ошибок не наделать поспешными решениями. Не виноват — отпусти. Звери же — в чем виноваты? А рабство… Это не совсем то, что зверинец.

— Как это — не совсем то?

— Ну, не знаю я, не задумывался. А у вас, у сурогов, что, рабов нет?

— Есть. Но у нас и зверинцы есть. Там и горули, и волки, и рапторы… Одно время отец даже цуцыря держал. Но я тогда маленькая была, ничего не помню, только по рассказам. Рапторы летом живут, а к зиме дохнут, как их не согревай…

— Цуцыря?

— Да. Но тот однажды проломил ограду — видимо, заклинания ослабли — и сбежал. И еще пятерых стражников убил, а одного из них сожрал. Сбежал — и не поймали. А почему ты все время: отец, отец… дед… прадед…

Хоггроги опять удивился вопросу.

— Как это?.. Что ты имеешь в виду, поясни?

— Ну, чуть что: «Отец так сказал, у предков так принято… с деда началось…» Ты что, сам не можешь думать и действовать, без оглядки на предков?

Хоггроги раскрыл было рот, но вспомнил, как в таких случаях ведет себя Ведди Малый и поразмыслил, прежде чем ответить.

— Могу. Но не хочу.

— Понятно.

Хоггроги повернул голову, слегка ее наклонив, и заглянул прямо в синие глаза своей спутницы.

— Что тебе понятно? Ты сама — умеешь, можешь, хочешь поступать вопреки предкам, поперек воли отца и матери?

— Мама умерла два года назад, во время родов. Да, представь себе, могу и умею. Иногда — хочу. А у тебя конопушки.

Хоггроги потер нос и щеки.

— Матушка уверяет, что лет через пятьдесят сойдут. Они — что, плохие?

— М-м… У сурогов я такие редко видела, только у пленных чужаков. Но тебе идут. А правда говорят, что у меня косы слишком тонкие?

— Тонкие? По-моему, у тебя замечательные косы, а если их расплести, да собрать в одну — так и вообще…

— Что — вообще?

— Ну, станут толще… в девять раз. И они у тебя невероятно черные!

— Они — что, плохие? — Амира совершенно явственным образом передразнила юного маркиза и засмеялась. Голосок ее был чист и ярок, а глаза у нее такие ясные…

— Нет! Очень… хорошие, красивые.

— Тогда знай, что если все их сплести в одну, то станет она толще не в девять раз, а в три.

— Почему? — поторопился спросить Хоггроги, но спохватился и стал не красным, а багровым от стыда. — А, знаю, знаю, точно! Мне жрецы рассказывали про это правило, да я забыл. Но все равно, они и такие — очень красивые… Вот, смотри: мы на самом высоком месте в округе. У вас, наверное, тоже донжон высокий?

Хоггроги и Амира взошли на верхнюю площадку башни замка и теперь стояли, держась за деревянные поручни, озирали окрестности. Девушки из свиты Амиры испуганно хихикали позади, но сама Амира не выказывала ни малейших признаков страха.

— Локтей в сто пять?

— Сто двенадцать, если точнее. У меня с прошлого года свой замок, отсюда неподалеку, там донжон гораздо ниже этого: он от макушки до земли — восемьдесят пять локтей. Тоже неплохо. Но я здесь предпочитаю жить… А должен там.

— Нет, у нас дома ничего подобного нет, мы не любим высоких строений. Скажи своим друзьям, чтобы они умерили молодецкую прыть и не были столь назойливы в знаках внимания, оказываемых моим спутницам.

Бедный Хоггроги, воодушевленный амурными успехами молодых пажей, за которыми он искоса наблюдал, только-только собирался придвинуться поближе к Амире, чтобы… уберечь ее от боязни высоты… или, там, загородить от ветра… Ох… Она прекрасна!

— Рокари! Ты же будущий рыцарь, а ведешь себя развязно!

— Виноват, ваше сиятельство.

— И тебя касается, Мауни. Боги дали мужчинам силу, чтобы защищать слабых, а не обижать их.

— Виноват, ваше сиятельство!

— Ах, ах, ах… Как прелестно! Вы слышите, дамы? Мы — слабые, а они сильные. Они созданы, чтобы нас защищать… от самих себя и других лютых зверей… Как вам нравится ощущать бессилие в присутствии этих… юных сударей? — Амира обращалась к своим подругам, но глядела в упор на Хоггроги.

Это уже было похоже на вызов к схватке, и Хоггроги мгновенно успокоился, как бы обрел твердую почву под ногами. Он легко выдержал взгляд ярко-синих глаз и, не обращая внимания на мучительный и сладкий трепет в сердце, твердо сказал:

— Слабость — не есть бессилие, сила — не есть бесчестие. Мужчины — сильнее, женщины — красивее, такова жизнь и природа вещей. Вот.

Амира поискала у себя на языке колючку побольнее, но заглянула в серые глаза (для этого ей приходилось постоянно задирать голову, а ведь она отнюдь не малоросла, даже слишком высока для девушки…) этому сиятельству, юноше, почти мальчику и… смутилась, и покраснела, как до этого краснел Хоггроги. Боги! Неужели она, она, сиятельная Амира Нату, вот так вот, как в имперских романах описано, с первого взгляда… во врага…

— Мы… Мы могли бы попытаться подтвердить свои слова делами, сударь Солнышко, на ристалище сравнить длину наших мечей…

— О, нет…

— …Но я не захватила с собою меча, предвидя, что у меня будут могучие защитники, оберегающие всех слабых и бессильных.

— Гм. Даже если бы у тебя и был меч, я бы не стал с тобою драться, ибо одинаково вредны были бы наши с тобою победы и поражения. Для нас и для вас вредны.

— Ах так?

— Да.

Амира стояла теперь спиною к пропасти, безмятежно опираясь лопатками на узкие деревянные ограды-поперечины, и у бедного Хоггроги словно кусок льда застрял в пылающей груди, так ему хотелось схватить прекрасную деву, поднять ее на руки и прижать к себе, спасти, унося прочь, подальше от жадной и жестокой бездны… Была она одета почти на имперский манер, но не так, как это подобает знатным юным девам, а, скорее, по-пажески, однако же — с непременными женскими рюшечками: высокие рыжеватые кожаные сапоги до колен, но на каблучках, в них сбегали неглубоко того же цвета широкие кожаные штаны, только расшитые по бокам не галунами, а серебряными узорными строчками. В паху и далее, на заду и по бедрам, штаны укреплены без ухищрений, прочными грубыми ящерными кожами, леями, или, как их еще называли в уделе, «наседлами», зато ее талию облегал роскошный, с избытком расшитый каменьями и жемчугами пояс, под который бережно заправлена батистовая белая рубашка с пышными женскими кружевами, поверх рубашки надет черный с серебром камзол, на голове угольно-черная, под стать косам, шапочка с белым перышком от редчайшего в южных краях зубатого птера кокра. Ах, она была более чем прелестна. И ноги… Обычно скрытые у женщин длинными юбками, эти на всю длину угадывались под сапогами и широкими кожаными штанами, во всей их стройности… и, вероятно, белизне, если судить по нежности цвета ее рук и лица… И грудь… она небольшая, но ее почти видно под тонким батистом…