Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович. Страница 18

– Ты уж извини, а только не лежит у меня душа к твоей будущей подруге жизни. Не лежит – и все тут. И против я этой женитьбы. Понимаешь, против.

– Почему, Василий Платонович? – удивился Таранец. – Женщина она видная из себя, красивая, культурная… А что актрисой работает…

– Да не работа ее не нравится мне, а сама она. И сдуру ты это надумал… Жениться на ней. Бросил бы, пока не поздно. Она же из тебя кудель сделает и будет ниточки вить. Давай откажись, пока не поздно.

Таранец вздохнул.

– Не могу, Василий Платонович, – произнес он с какой-то тихой грустью. – Во-первых, я слово дал, а во-вторых, – это вам только, как родному отцу, – ребенок у нее будет.

– Вот оно что, – протянул Скиба. – Тогда, конечно… А только скажу я тебе все равно: противно, когда битая бабенка молодого парня таким вот манером в загс тянет. В общем, не стану хаять ее, невеста она тебе и, по всему видать, женой станет. Хоть не время, а станет. Но я так думаю, что лучше бы тебе на ком-нибудь из наших заводских девчат жениться. Вон какие пригожие у нас работают. Нет, на вечерку вашу я не пойду. Извини уж. Хитростью она тебя берет. Коварством. И боюсь, если я малость выпью, скажу об этом при всем народе. Нехорошо получится. Лучше дома посидеть мне, пока вы там будете коньяки хлестать и кричать «горько». У меня что на уме, то на языке. И не обижайся.

Григорий сказал, что не обижается, хотя и было ему очень обидно.

А потом вышло все, как Скиба предсказывал.

…»Черт меня дернул сегодня за держак взяться, – думал Григорий. – И шва того меньше метра сварил. И место неброское. А этот англичанин увидел».

Скиба разулся, выкопал в песке небольшую ямку, подождал, пока она заполнится теплой водой, и опустил в нее ноги. Посмотрел на Таранца.

– О чем задумался, Гриць?

– О ничтожестве всего сущего на земле, – помолчав немного, замогильным голосом произнес Григорий.

– Язык у тебя сегодня какой-то поповский.

– Ничего ты, дядя Вася, не понимаешь, – произнес Таранец, продолжая просеивать песок между пальцами. – Работаешь, можно сказать, без передышки и смену, и полторы. А для чего, собственно говоря?

– Как это «для чего»? – даже брови сдвинул бригадир. – Мы корабли строим. Понимаешь, корабли.

– Эка важность – корабли, – все в том же тоне продолжал Григорий. – Сколотил несколько бревен, прицепил сзади какой-нибудь захудалый мотор с винтом на хвостовине – вот тебе и корабель… Ну, скажем, у нас вместо бревен – железная коробка высотой с десятиэтажный дом, вместо моторчика – газовая турбина в тысяч сто лошаденок. В принципе – одно и то же. Ты на свой корабль с философской точки зрения посмотри, дядя Вася.

– А с философской точки зрения – это контейнеровоз с четырьмя мощными кранами на борту, автономный – хоть посреди океана разгружайся. Контейнеровоз, брат. Лайнер. Громадина. И по оснастке своей и удобствам для команды равного себе в мире не имеет. Вот что такое наш корабль с философской точки зрения.

– Ну а если его рядом с луной поставить – песчинка.

– Если с луной, то конечно, – согласился Скиба, – а только ведь и песчинка – любопытная штука. Помню, в школе еще, взял я такую песчинку да и ткнул под микроскоп. Глянул – и ахнул. Скала. На ладонь положишь – ничего, а под микроскопом – громадина.

– Вот видишь, – произнес Григорий, – оказывается, и ты задумываешься.

– Человек должен задумываться. На то он и человек. А только главное – что его мысли бередит. Вот ты, к примеру, сейчас о чем думаешь?

– О бесконечности думаю.

– Простая вещь эта твоя бесконечность, – махнул рукой Скиба. – И задумываться над нею нема чего. Написал ты, к примеру, какое-нибудь число. Пускай даже очень большое. А я возьму да и припишу к нему единичку. Ты другое напишешь, еще длиннее. А я и к нему – единичку. Так и будем сидеть, пока до пенсии не досидимся.

– Мне до пенсии еще далеко, дядя Вася, – сказал, улыбаясь, Григорий.

– Хоть и сто лет. Хоть двести. Все равно я тебя этой своей пустяшной единичкой доконаю. Это и есть бесконечность. Просто, как та кувалда, которой мы клинья загоняем, чтобы надстройку к месту подогнать. Над серьезным стоит задуматься, а так, от нечего делать, мыслями в голове перекидываться – баловство. Бесконечность я себе, Гриша, очень даже ясно представляю, а вот в практической жизни у меня для всего свое начало есть и свой конец. Вот, к примеру, заложили мы этот лайнер. Придет день – и сдадим его. В срок сдадим. А вернее – хоть немножко, а раньше срока. Это у нас в крови заложено, чтоб, значит, хоть немного, а раньше срока дело кончать. Крепкий корабль будет. Корабли нашей марки – все до одного – очень крепкие, потому что все ему первоклассное дается, начиная от стали для корпуса, кончая отделкой. Однако придет время, и состарится корабль. И порежут его на лом. А с этого металла, может, уже другой, космический построят. И тому тоже будет и начало, и конец…

– Смотрю я на тебя, Василий Платонович, и только диву даюсь. Образования у тебя – всего шесть классов.

– Семь, – поправил его Скиба, – семь с грамотой. С похвальной.

– Ладно, семь, и с похвальной грамотой. И все же удивляюсь я тебе, дядя Вася: все тебе ясно и понятно. Техническая революция тебе тоже понятна?

– А что – «техническая революция»? Человек с техникой всегда дружил. Он ее вперед подгонял, а она его вытягивала то из одной беды, то из другой. Когда человек первый раз дубиной зверя прикончил – вот тебе и техническая революция. Человек должен был тому зверю на обед достаться. А вышло наоборот. А почему… Потому что – дубина. Дубина – тоже техника. А когда первый раз огонь разожгли, колесо придумали, лук сообразили и стрелу к нему с наконечником приладили… Все это, брат, техническая революция. Только газет тогда не было, писать не умели и трескучими словами друг дружку не тешили. Если хочешь, и паровоз, лампочка электрическая, телефон, репродуктор – тоже техническая революция. А потом уже и кибернетика, и прочие чудеса.

– И все же кибернетика – это удивительно, дядя Вася.

– Конечно, удивительно, – согласился с ним Скиба. – Вот тезка мой, Василий Прохорович, всю жизнь на плазе проработал. Ох и наползался же он по этому плазу. По всем законам должны бы у него на коленках копыта вырасти. И до самой пенсии работал без ошибочки. Иной раз, чтоб только одну секцию рассчитать, неделю ползать приходилось. Тысячи цифр в тетрадку записать. А вчера мне мастер первого цеха сказывал, что наш информационно-вычислительный центр научился эту работу делать. Заложат в машину ленту с дырками, нажмут кнопку. Она, эта машина, поморгает, поморгает, побормочет чего-то несколько секунд и выплюнет все цифры. Те цифры, из-за которых тезка мой всю жизнь на коленях по плазу проползал. Или вот, помню, время было, когда корабли не сваривали, а клепали. Горы заклепок вгоняли в корпус. Теперь варим вот, из отдельных секций. Пройдет время – и станем из крупных блоков складывать. Шесть блоков – и корабль. Садись и плыви хоть на край света. Все это очень просто, Гриша. Умнее человек становится, все больше технику постигает. Прежде с покраской сколько работы было? Бог ты мой, до чего же нудная работенка была. И дорого стоило, и почти каждый год надо эту краску освежать. А теперь где она – та краска. Везде пластик. По полу пластик, на потолке пластик. На стенах тоже пластик. Двери – и те пластиком обклеены. Приволокли ее из цеха, дверь эту, нацепили, обтерли тряпочкой, и блестит она, как зеркало. Техника, Гриць. Техника и наука.

Григорий посмотрел на бригадира с добродушной улыбкой. Ему все же очень хотелось сбить его, столкнуть в кювет с ровной дороги.

– А про Галактику слыхал?

– Позавчера по телевизору лекция была. Интересно.

– А представить можешь?

– Большая. Много звезд. Светят по ночам.

– Ладно. А про квазары слыхал?

– Чего не знаю, того не знаю. Это что же за зверь?

– Квази – звезда.

– Звезда – понятно, а квази?.. Что такое?

– Квази – это что-то вроде чего-то. В общем, похоже, а не то.