Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович. Страница 21

– Поехали, – спокойно согласился Дима.

Когда машина вышла за ворота, Дима спросил:

– Ну как иностранец?

– Этот иностранец, брат, большой мастак в корабельном деле.

– Говорят, миллионер?

– Не это главное, Дима, – вздохнул Бунчужный. – Его завод обрабатывает в полтора раза больше корабельной стали, чем наш, а народу столько же, даже поменьше.

– Потогонщик, значит, он?

– Потогонщик. Но у него на заводе порядка больше. И нам бы у него поучиться.

– Так за чем же остановка, Тарас Игнатьевич? Махнули к нему на выучку – и дело с концом… Потом у себя наладим.

– И без него наладим, дай срок.

Несколько секунд они ехали молча, потом Дима спросил:

– К Ватажкову?

Бунчужный кивнул.

– Это правда, что вы с ним еще до войны на одном заводе работали?

– Правда.

– И воевали вместе?

– Вместе.

– Расскажите когда-нибудь?

– О чем?

– Как воевали.

– Да помолчи ты хоть минуту, дай подумать. В обком еду. К первому секретарю на прием. Не к теще на блины. Надо мне подумать или не надо?

– Надо, – неохотно согласился Дима.

Теперь он вел машину молча, но Бунчужному уже трудно было собраться с мыслями. «Разбередил прошлое, черт полосатый… А ведь и в самом деле много с ним пережито, с Ватажковым.

Великую Отечественную вместе начинали… Да, вместе начинали».

…Война шла уже второй месяц, когда их, молодых инженеров, сформировали в отряд и направили. Куда?.. Это знал только старшина, весь в новеньком – от сапог до фуражки с блестящим козырьком – обмундировании. В этом старшине больше всего не нравилась Бунчужному тонкая, жилистая, смешно торчащая из гимнастерки с целлулоидным подворотничком шея. И глаза не нравились – маленькие, настороженно бегающие. Его сразу же окрестили Старшим. И начал этот Старшой с того, что отобрал у всех документы, аккуратно сложил их и затолкал в свою полевую сумку… Шли на восток. Тянулись и тянулись беженцы – женщины, старики, дети… Иногда в противоположном направлении проходила воинская часть – солдаты, машины, – и тогда на душе становилось легче. Куда идем? И почему он отобрал документы?.. Решил спросить. Подсел на привале.

– Послушай, друг, может быть, все же скажешь, куда идем.

– Я командир, а не друг. «Куда идем?» Военная тайна это.

– Документы придется вернуть, командир.

– Это с какой же радости?

– А вдруг отстал кто? Как без документов?

– Сейчас нету такого слова «отстал». Теперь есть одно – «дезертировал». А за это – расстрел.

– Уж не ты ли будешь расстреливать?

– Надо будет, и я смогу.

– Однако же и дерьмо ты. – Бунчужный поднялся, пошел.

– Ну, ну! Поговори у меня! – крикнул ему вслед Старшой.

Бунчужный не обернулся.

– Ты с ним не связывайся, – сказал Ватажков, когда отряд снова тронулся. – Он все же командир наш. А по закону военного времени…

– По закону военного времени я его, стервеца, теперь денно и нощно стеречь буду, как сейф с драгоценностями, чтоб он сдох!

…Запомнилась первая бомбежка. Самолеты шли куда-то на юго-восток. Потом повернули к шоссе, зловеще черные в лучах заходящего солнца. Сделали круг. Зашли на цель. Слева от шоссе упала бомба. Вторая, третья… Запомнилось – летящая наискось в небо верхушка телеграфного столба с фарфоровыми чашечками и обрывками проводов на них. Все шарахнулись вправо, к лесной полосе. Бунчужный тоже побежал. Это была первая в его жизни бомбежка. Взрывы бомб. Крики людей. Конское ржанье. Детский плач… Скорее от этого хаоса!

Он перепрыгивал через канавы, путался в мелком кустарнике. Сердце колотилось не в груди уже, а где-то в горле. Темнело в глазах. Не хватало дыхания. А самолеты, казалось, были везде, покрыли собой все небо, затмили солнце… Потом до сознания дошло, что это – паника. И надо во что бы то ни стало преодолеть ее. Сейчас. Сию минуту.

Он сделал над собой усилие. Остановился. Огляделся, хватая воздух пересохшим ртом. И вдруг увидел, как там, на той лесополосе, куда он так стремился, почти одновременно взорвалось несколько бомб. Одна за одной. В ряд… Он упал на землю, приник всем телом к ней, чувствуя, как над головой со свистом проносятся обломки деревьев и комья земли. Потом поднялся. С удивлением отметил, что самолетов немного – всего три. И вовсе не трудно определить, куда они идут, куда сбрасывают бомбы, когда грозят опасностью, а когда можно стоять и спокойно смотреть на них. Досадуя на себя, стараясь преодолеть неловкость, он уже неторопливо зашагал к шоссе, где находился перед бомбежкой отряд и где бросил свой вещевой мешок. Как же далеко он успел убежать! Самолеты сделали еще один заход, постучали пулеметами и убрались. Ватажков сидел на краю небольшой канавы у шоссе и курил… Более безопасного места не сыскать… Это Бунчужный понял. И еще понял, что Ватажков видел все: и то, как Тарас в панике перемахнул через эту спасительную канаву, и то, как мчался к лесопосадке, навстречу взрывам. Спросил:

– Ты все время здесь?.. А я совсем ошалел от страха.

– У меня поначалу тоже так вышло. Соскочил с платформы и бежал, пока башкой о березу не стукнулся.

Умел нужные слова найти Яков Михайлович. Всегда умел.

Когда отряд собрался, недосчитались двух. Начальника механического цеха и Старшого. Начальника цеха скоро нашли… Неподалеку от лесной полосы. Мертвого. А Старшой как в воду канул. И утром не вернулся… Посоветовавшись, решили держаться все вместе. Командиром избрали Бунчужного.

– Прибьемся к воинской части какой-нибудь и станем воевать, как все, – высказал общее мнение Ватажков.

«Прибиться к воинской части» оказалось нелегко. Командиры требовали оформления через военкомат. Военкоматы отмахивались – без документов люди.

– Да свяжитесь вы с нашим городом, расспросите все на заводе, – не выдержал наконец Бунчужный.

Однако звонить было поздно, в городе уже хозяйничали немцы.

…Переправа. Десятки тысяч беженцев и военных. И всего – две баржи с катерком. Всем и до второго пришествия не переправиться. И вдруг – Багрий. Их дивизия сейчас переправляется… Штаб этой дивизии. Короткий разговор с командиром, и отряд зачислен в один из потрепанных уже в боях полков. Бунчужного назначили командиром взвода. А через короткое время пришлось уже ротой командовать… Дивизия двигалась то на запад, сталкиваясь с врагом, то на восток, чтобы через короткое время снова развернуться и принять бой.

После очередного тяжелого боя дивизия вдруг оказалась в глубоком тылу у немцев…

Он еще плохо соображал, что случилось. Шагал по пыльной дороге, босой, в растерзанной гимнастерке, без оружия. Справа – Яков Михайлович. Слева – Старшой. Откуда он взялся, Старшой? На обочинах – немцы. Нацеленные на колонну автоматы.

…Никогда не забыть этой картины. Солнце ярко освещает стену. Чернеют забранные колючей проволокой узкие, под самой крышей – окошки. За амбаром, на горизонте, громоздятся облака. Коренастый немец с голубыми глазами предлагает мирным голосом евреям и коммунистам сделать два шага вперед. Несколько человек, помешкав немного, выходят.

– Идиоты! – шепчет Ватажков.

Бунчужный трогает его локтем – да помолчи ты, ради бога.

Немец предупреждает, что каждый, кто знает о коммунистах и евреях и не выдаст, тоже будет расстрелян. Делает знак рукой автоматчикам. Короткие очереди. Тяжело оседают у стены тела.

Сарай. Сумерки. Рядом – Ватажков.

– Неужели это конец, Яков Михайлович?

– Это начало, Тарас Игнатьевич. Неразбериха первых дней. Все, что они делают, – бессмысленно. Сегодняшний расстрел уже сам по себе обрекает их.

Когда Ватажков лег, подсел Старшой.

– Я там смолчал. Но если они проведают, что я знаю. А они проведают…

– Куда сумку с документами задевал? – спросил Бунчужный.

– Спрятал. Надежно спрятал. Может, это и лучше, что документов нет. Я-то знаю, кто коммунист и кто… А вот если они проведают, что я знаю, а они проведают…

– Я тут старший сейчас, и мое это дело теперь. Все! Будем спать.