Злые земли - Фокс Норман А.. Страница 21

Дождь барабанил по крыше; ровный стук и идущее от печи тепло убаюкивали, и ему хорошо было просто сидеть, ничего не говоря. Он думал, почему так покойно просто быть рядом с ней… но одновременно ощущал какое-то разочарование. Он вспомнил, какой она была на борту «Красавицы Прерий» — такая быстрая, грациозная, но, в то же время, проглядывало в ней этакое озорство, видно было, что она может и повеселиться, если даст себе волю. Он надеялся, что, когда они познакомятся получше, она будет чаще оборачиваться к нему и этой стороной. А вместо этого она становилась все угрюмее. С каждой неделей жизни на ранчо. И он чувствовал себя обманутым.

Она проговорила — мягко и задумчиво:

— Дождь… На всем свете дождь…

Снова полыхнула молния, залив белым сиянием дальние углы, вслед за ней ворвалась тьма и гулко ударил гром. Он почувствовал, как ее руки неистово обвились вокруг него, и крепко прижал ее к себе. Против воли он начал искать ее губы, мягко и нежно. Скользнул по ее щеке своими губами. Она попыталась оттолкнуть его, упершись руками ему в грудь. Он больше не пытался поцеловать ее, но из рук не выпустил. Она вздохнула.

— Если… — сказал он, — если что-нибудь тебя будет тревожить, а я смогу помочь, позови меня.

— Нет, — сказала она. — Я подумала было, что могу на это рассчитывать. Но он с тех пор купил тебя — управляющим сделал…

Он покачал головой:

— Ерунда, не вижу, какой ему смысл…

— Только потому, что ты знаешь его совсем не так хорошо, как тебе кажется.

У многих есть какой-нибудь свой пунктик, — подумал он, — у нее это — недоверие к каждому шагу Фрума. Знавал он когда-то человека, который был разумным и уравновешенным, не хуже других, пока дело не доходило до религии. Он убивал все свое время на то, что писал на скалах стихи из Писания, а его жена и дети сидели голодные…

Он сидел в темноте, обнимая Элизабет, а сам думал об этом человеке.

Наконец он понял, что дождь утих. Мягко отпустил ее и поднялся.

— Пора мне, — сказал он. — Я завтра с утра пораньше выезжаю в Майлс… — Ему было неловко. — А что я говорил… насчет помочь тебе… все так и есть…

Она тоже поднялась. Она казалась ему несчастной, ему захотелось обнять и утешить ее… но он уже попробовал раз — и обжегся Нечего лезть в ее отношение к Фруму. Но, черт побери, ее недоверие не может иметь никаких оснований! Он ждал, что она скажет что-нибудь, но она молчала, и он повернулся к выходу. Взял дождевик и шляпу, встряхнул. Сказал:

— Спокойной ночи.

И уехал прочь, ощущая, что сегодня подошел к ней ближе чем когда-либо, но как-то получилось, что они в результате оказались разобщены сильнее, чем после того, как он тогда так грубо поцеловал ее на пароходе…

11. НА ТРОПЕ

Это был день шалфея, бесконечные мили шалфея, крепко пахнущего после ночного дождя; они ехали вшестером сквозь этот запах… В полдень остановились на Бокс-Элдер-крик, во второй половине дня оставили позади реку Масселшелл. А теперь они сидели у вечернего костра. Лаудон слышал скворчание бекона на сковородке, вдыхал великолепный аромат кофе и чувствовал себя усталым и довольным. Ночное небо было чистым, дым от костра поднимался прямо вверх. Устанавливается хорошая погода, и, если повезет, то завтра вечером они остановятся на Воскресной Речке. А на следующее утро будут в Майлс-Сити принимать это техасское стадо…

Пока что все шло хорошо сверх всяких ожиданий. Правда, этим утром они наткнулись на компанию индейцев-кри, которые клянчили пищу и табак, но серьезной опасности это не представляло. Кучка оборванных краснокожих, изрядно голодных с виду, вспоминал теперь Лаудон, сбежавших от правосудия королевы после подавления восстания Райела прошлой весной в Саскачеване 14. Но эти сегодняшние кри не очень-то походили на революционеров — просто люди, которым за последнее время нечасто случалось поесть. Четверо или пятеро мужчин, несколько скво и папусов 15, и на всех — лишь одна винтовка.

Небольшая команда Лаудона путешествовала налегке. Они ели мясо антилоп, которых удалось подстрелить по дороге, но с собой захватили из дому бекон и хороший запас табака. Сложность была в том, что для скотоводов все индейцы — как колючка в боку, но эти кри были связаны кровными и племенными узами со здешними монтанскими племенами черноногих — «бладами» и гро-вантри 16 — и потому блуждали повсюду. Пасшийся в прерии скот давал им пищу, конокрадство их развлекало. Но обращения ранчеров к военным за помощью тонули в потоке жалоб и бумаг, так что люди были настроены взяться за ружья и решить дело на свой лад.

Так что Лаудон не испытывал никакого удовольствия, повстречав этих жалких краснокожих. В конце концов, индеец есть индеец, и небольшая разница, это беженец из Канады или молодой воин из резервации здесь, в Монтане. Но все же было что-то в этих женщинах с непроницаемыми лицами, этих немигающих, черных как башмачные пуговки глазах детишек из встреченной утром группы, что-то, тронувшее Лаудона. Черт побери, когда у тебя брюхо набито хорошей кормежкой, нелегко оставаться слепым и не видеть голода на чужом лице! И все-таки это была не его еда, а «Длинной Девятки» — и он колебался. А пока он пытался принять какое-то решение, Текс Корбин сказал:

— Фруму не понравилось бы» если б мы кормили этих попрошаек.

Корбин был техасец, с техасской памятью на этих дьяволов-команчей. Лаудон тоже унаследовал все это; но в нем жило более свежее, острое воспоминание от разговора с Элизабет прошлой ночью в школе — ее недоверие к Фруму. Так что замечание Корбина вызвало в нем обратную реакцию.

— А-а, к черту Фрума, — сказал Лаудон, — мы можем поделиться с ними беконом и несколькими пачками «Клаймэкса».

Кажется, Текс не поставил ему это в вину… и вроде не такой он, чтобы по возвращении побежать к Фруму и донести ему, как его мягкотелый управляющий пожалел этих вонючих вороватых индейцев. Текс — не того покроя человек. Этот чиряк Грейди Джоунз, злящийся, что у него должность из-под носа уплыла, этот мог бы. Но не Текс… Вот он раскладывает бекон по мискам, а остальные придвинулись поближе и донимают его шуточками. Все — кроме Клема Латчера.

Черт побери, вот уж действительно Латчер не на месте в этой компании! Нету в нем первобытной, буйной радости жизни, как в Тексе Корбине, Пите Уикзе, Ленни Хастингсе, Поле Гранте. Последние трое — молодые, они жизнерадостны по годам… но дело не в возрасте, потому что они были знакомы и схожи с Тексом Корбином, да и с Джессом Лаудоном, тем, что родились на границе. Здесь не место людям с мягким лицом и глазами собаки, выгнанной на дождь. Вся беда с Клемом — что он бесцветный хоть снаружи, хоть изнутри, ни рыба, ни мясо, просто занудный долговязый тип, прочитавший слишком много книжек. И пытающийся жить с женщиной, у которой, по его мерке, слишком горячая кровь. Но на тропе — человек что надо, никогда не станет бурчать, что не его очередь принести ведро воды или на лошадей поглядеть. И все же нет в нем крепкой основы, настоящего дуба.

«Черт, — думал Лаудон, — но ведь этот парень — мой друг…» И ему становилось стыдно за те презрительные мысли о Клеме, которые только что вертелись у него в голове. Только как можно быть подлинным другом человеку, который вызывает в тебе жалость? Можно ли быть привязанным к человеку, которого ты жалеешь — ведь жалость убивает уважение. Кстати, если подумать, то ведь именно потому, что пришлось ему перезимовать с Клемом, он пользовался в мыслях такими словами, каких не услышишь в ковбойском бараке.

Ужин съеден. Люди сворачивают себе сигареты, вытягиваются у огня поудобнее. Кому-то хочется узнать про стадо, которое им предстоит гнать домой.

— Три тысячи голов техасского скота, — объясняет Лаудон. — Фрум это мне утром сказал. Стадо сухое. Коровы и телята. Месяц уже в пути.