Живая статуя (СИ) - Якобсон Наталья Альбертовна. Страница 38

Марсель помнил, как Эдвин разговаривал с кем-то у теней. На один миг до него долетели обрывки разговора, тихие и смутные, будто в полусне. Эдвин назвал собеседника Кловисом и ответил на какой-то вопрос, которого Марсель расслышать не смог «никогда не надейся». А потом Кловис спросил:

— Неужели ты казнишь Бланку…во второй раз?

И Эдвин ответил:

— Нет, не ее, а ту предательницу, которая ввела ее в ваше общество. Если Бланка не хочет быть лишней, то для нее нужно освободить место. Помнишь, вас должно быть на перечет, ни одного лишнего, занято могут быть лишь то число мест, которое я назвал.

— Первоначальное число?

— Прибавь сюда любых троих, которых я разрешаю выбрать вам за три столетия. Век еще не прошел, а вы уже привели новенькую. Та, которая нашла ее, уступит ей свое место. Я не хочу, чтобы среди вас возникали лишние.

— Потому что наша сила растет?

— Потому что многие могут стать единомышленниками Шарло и счесть любую милость проявлением моей слабости. Позови Вирджинию!

Голос Эдвина становился все более отдаленным, но Марсель видел, как в бледной ладони ангела, откуда ни возьмись, появился острый стилет.

Медленно, как загипнотизированная откуда-то из темноты вышла женщина, такая же темноволосая и изящная, как все тени. Только волосы у нее были растрепаны, а не уложены в элегантную прическу, как у всех остальных дам. Вирджиния двигалась к двум господам, стоящим в углу, неуверенно, как мотылек, летящий на пламя. Может, это нестерпимое сияние, исходившее от лиц Эдвина и Кловиса, слепило ее. Они стояли во тьме, златокудрый кавалер и грустный таинственный брюнет, похожие на ангела и демона.

Вирджиния заламывала руки, ее губы двигались в безмолвной мольбе, но слов с них не срывалось. Она сильно боялась, но вот только кого? Кловиса или Эдвина?

Марсель уже проваливался в обморок и мало что мог понять, только голос Эдвина, донесшийся откуда-то издалека, вдруг стал хорошо различим.

— Смотри, как я поступаю с предателями! — произнес Эдвин.

Приговоренная упала перед ним на колени, но он даже не сделал попытки помочь ей подняться. Таким хладнокровным и неумолимым Марсель еще никогда его не видел. Эдвин секунду играл со стилетом, наблюдая, как свет свеч дробится и преломляется в остро отточенном лезвии, а потом надрезал себе запястье и приблизил кровоточащую ранку к губам Вирджинии. Она жадно приникла к порезу всего лишь на миг, достаточный срок для того, чтобы сделать небольшой глоток, а потом медленно, шатаясь, поднялась и отошла в сторону, к той самой стене, где в высоте под куполом потолка манила и очаровывала взгляд фреска с изображением царицы, попирающей дракона.

Вирджиния подняла руку, чтобы вытереть кровь с губ, и на ее ладони остался ожог. Что же это сон или воспоминание? Марсель помнил, как женщина покрылась ожогами, которые появлялись откуда-то извне, будто кровь воспламенялась внутри нее. А потом она сгорела заживо, не потому что задела и опрокинула на себя одну из свечей, огонь опять вышел откуда-то изнутри, из каждой поры ее кожи, из ноздрей и рта. Платье вспыхнуло, как хорошо просмоленный факел, воспламенились длинные пряди. Огонь не пощадил и ее идеального, будто сделанного лучшим ваятелем из алебастра лица. А тени стояли кругом и равнодушно наблюдали за тем, как живая дама обращается в пепел, а огонь затихает и гаснет на мраморных плитах так, будто его не было вообще. Наблюдая жуткую пантомиму, тени молчали, и было что-то страшное в их молчании.

Эдвин, ты карающий ангел, хотел тогда крикнуть Марсель, и только ему одному ведомо, за какие злодеяния можно покарать такое совершенное существо, каким была эта дама. Только бессилие от потери крови и наступающий сон не давали ему закричать. Он был уверен, что это кровь Эдвина воспламенилась внутри вен Вирджинии и сожгла ее, но гнал прочь от себя эти воспоминания. Ему ли ввязываться в распри между ангелами и злыми духами. Эдвин во всем разберется сам. Что бы он не сделал, каждый его поступок будет правильным.

Марсель аккуратно ощупал шею. Медальон, слава богу, был на месте. Его демоны еще не успели утащить, потому что перед сном Марсель застегивал сорочку и камзол на все пуговицы, и клал руку на грудь в том месте, где нагревался и чуть пульсировал, как второе сердце, покрытый рунами золотой овал. Вскоре лицо, изображенное на портретике внутри крошечного овального футляра, обратится непрекращающимся наваждением, и медальон станет не вторым, а единственным сердцем Марселя. Он будет давать живописцу энергию для труда и волю к жизни, к борьбе с легионом тьмы, врывающимся с наступлением ночи в его жилище.

Медальон согревал его, и даже холод, врывающийся в приоткрытое окно вместе со снегом, был не так ощутим. Стоило только прикоснуться и провести пальцами по изящной гравировке на золотой крышечке медальона, как целая паутина отдаленных спутанных звуков начинала приобретать смысл и множество раздельных значений.

Сначала Марселю почудилось, что он слышит разборчивые человеческие голоса прямо у себя на карнизе под окном, но спустя мгновение понял, что это всего лишь чириканье воробьев. Как удивительно! Ведь иногда с неразборчивым птичьим щебетом чередовались понятные слова и целые фразы.

— Ночью они опять прилетят, нужно искать другое укрытие на отдаленных крышах. Этот дом они слишком часто жалуют своим появлением!

Марсель услышал взволнованный, тревожный ропот, а потом снова только чириканье. Он поспешно убрал пальцы с крышки медальона, но подумал и решил прикоснуться к чудесной вещице еще раз. Только он погладил резьбу, как ворчание сороки, свившей гнездо где-то на крыше, стало ему понятно. Он не мог точно сказать, что слышит человеческие слова или просто щебет, но услышанное он сам мог бы изложить в одной фразе:

— Эти наглецы опять утащили из гнезда, все, что я натаскала. Как же им не стыдно!

Марсель догадывался, что и первая, и вторая жалоба были адресованы тем же неуловимым воришкам, которые обчищали его собственную мастерскую. Но как признаться самому себе в том, что ты можешь понять, о чем говорят птицы. Разве это не полное сумасшествие. Если бы при Марселе не было волшебной вещицы, то он бы так и подумал, но медальон был при нем, а вместе с медальоном и его чудесная сила.

Юноша быстро привел себя в порядок, подхватил с крючка чудом сохранившуюся после очередного налета ветхую накидку и выбежал на улицу. Холодное зимнее утро показалось ему самым необычайным в его жизни. Он видел птиц в небе и мог понять, о чем они щебечут, смотрел на дорогу под ногами и был в силах угадать, кто проходил по ней сегодня ночью и совсем давно.

Марсель приложил руку к стене какого-то здания, и целая череда смутных, мелькающих образов и целых отдельных сцен заполнила его разум. Он, как будто смотрел представление в театре, которое разыгрывается для него одного.

Рука соскользнула с фасада, и образы исчезли, но стоило коснуться других стен или даже водосточных желобов, и картинки мелькали снова, каждый раз новые, с множеством лиц и событий. Марселю казалось, что всему этому изобилию невозможно уложиться в одной голове. Каким-то чудом внутри художника открылся другой, не имеющий ничего общего с живописью талант. Стоило только коснуться чьей-то стены, и Марсель мог сказать, что происходило в этом доме с тех пор, как он построен, и кто построил его. Только самые мрачные здания вызывали у Марселя страх, потому что перед ними в его сознании возникал образ коварного и несчастного теневого зодчего, который теперь служил императору всех нечистых сил.

В этих строениях веками происходило что-то страшное, и Марсель старался сторониться их. Один раз он отшатнулся от такого дома и чуть не сбил с ног очень некстати оказавшегося рядом прохожего.

— Что испугался? — каркнул кто-то прямо в ухо Марселю, но не прохожий, говорил кто-то другой. Упавший встал и пошел дальше, ругаясь по дороге, а тот, кто сказал наглую фразу, все еще находился за спиной Марселя. Юноша обернулся и, к своему удивлению, увидел всего лишь ворону, парившую возле чьего-то окна и нагло уставившуюся прямо на него.