Пыль Снов (ЛП) - Эриксон Стивен. Страница 106
Он стоял на краю провала, чувствуя в груди великую тоску, и мечтал вновь узреть громадных зверей своего детства. Обозревая лживую землю оврага, видел, где разделывали добычу — словно наяву видел женщин, оттаскивающих пласты мяса, копающих ямы и выкладывающих их днища шкурами. Вода кипит, разогретая вынутыми из костров булыжниками… Да, он видит неровности на месте варочных ям, клочья особенно яркой зелени отмечают кострища — а вон там, в стороне, огромный плоский валун покрыт выбоинами — там разбивали длинные кости, чтобы добыть костный мозг.
Он словно наяву чует вонь, почти слышит стонущую песню насекомых. Койоты сидят в зарослях, ожидая ухода охотников. Падальщики кружат в небе, а чуть ниже — ризаны и плащовки. Клубы дыма приносят мерзкий запах жженого жира и опаленных волос.
Но была последняя охота, последний сезон, последняя ночь радостных песен у очагов. На следующий год никто не пришел в это место. Ветер бродил одиноко, недоеденные туши стали сухими костяками, цветы выросли на месте, где стояли лужи крови.
Тосковал ли ветер, когда песни перестали носиться на его вздохах? Или он дрожал, в ужасе ожидая первых воплей боли и страха — но вдруг понял, что больше ничего не услышит? Ждала ли земля топота тысяч копыт бхедов, мягких лап тенагов? Алкала ли она изобилия пищи, кормящей порождения земные? Или нашла в тишине благословение мира, снизошедшего на истерзанную ее шкуру?
Настали времена, когда стада приходили поздно, а потом — все чаще — когда они не приходили вовсе. Имассы начали голодать. Истощенные, они отчаянно кочевали в поисках новых источников пищи.
Ритуал Телланна обманул неумолимую судьбу, избавил Имассов от естественной участи. Спас от правомерных последствий жадности, близорукой самоуверенности.
Он гадал, не лежат ли в самом верхнем слое рассыпавшиеся скелеты самих Имассов. Той горстки, что пришла сюда в поисках остатков добычи прошлого года — сухих полос мяса на ободранных остовах, вязкой жижи в копытах. Склонялись ли они в беспомощном смятении? Отозвалась ли пустота утроб зову пустого ветра, подтверждая истину, что две пустоты всегда жаждут слиться в молчании?
Если бы не Телланн, Имассы познали бы раскаяние — не как призрачную память, а как жестокого ловца, идущего по последим следам подгибающихся ног. И это, подумал Тоол, было бы справедливо.
— Стервятники в небе, — сказал воин-Баргаст.
Тоол поморщился: — Да, Бекел, мы уже близко.
— Да, всё как ты говорил. Баргасты погибли. — Сенан помедлил. — Однако наши кудесники ничего не учуяли. Ты не нашей крови. Откуда ты узнал, Онос Т’оолан?
Подозрения не исчезнут никогда, понимал Тоол. Этот вот оценивающий, неловкий взгляд на инородца, который вроде бы должен повести могучих Белолицых на вроде бы справедливую, воистину священную войну. — Это место, где всё кончается, Бекел. Да, если ты знаешь, куда смотреть — и знаешь, как смотреть — ты поймешь, что иногда всё кончается без конца. Сама пустота воет раненым зверем.
Бекел скептически хмыкнул и не сразу сказал: — Каждый предсмертный крик находит место, где можно угаснуть, и только тишина остается. Отзвуки, о которых ты говоришь — невозможны.
— А ты говоришь с убежденностью глухого, настаиваешь, что неслышимое тобою не существует — думать иначе будет неприятно, не так ли, Бекел? — Он наконец взглянул Баргасту в лицо. — Когда же вы перестанете думать, будто ваша воля правит миром?
— Я спросил, откуда ты узнал, — темнея, сказал Бекел, — а слышу в ответ оскорбления?!
— Забавно, что ты видишь в этом оскорбление.
— Нас всех оскорбляет твоя трусость, Вождь Войны.
— Я отвергаю твой вызов. Как отказал Риггису, как откажу любому, кто задумает то же. Пока не вернемся в лагерь.
— А потом? Сотни воинов будут спорить за честь первыми пролить твою кровь. Тысячи. Вообразил, что сможешь противостоять всем?
Тоол чуть помолчал. — Бекел, ты видел меня в бою?
Воин скалил подпиленные зубы: — Никто из нас не видел. Снова увиливаешь!
Сотня воинов Сенана за их спинами прислушивалась к каждому слову. Но Тоол не желал поворачиваться к ним лицом. Он понял, что не может отвести глаз от провала. «Я мог бы вытащить меч. С воплями, скорчив свирепую рожу — пусть испугаются. Мог бы погнать их, затравить их, видеть как они бегут, видеть, как изменяют направление бега, ведь ряд древних пирамид заводит на нужную тропу… и потом увидел бы, как они падают за край обрыва. Крики страха, вопли боли — треск костей, гром ломающихся тел… ох, послушайте эхо!» — У меня тоже есть вопрос к тебе, Бекел.
— Ага! Да, задай вопрос и услышь ответ настоящего Баргаста!
— Может ли Сенан позволить себе потерю тысячи воинов?
Бекел фыркнул.
— Может ли Вождь Войны Белолицых Баргастов оправдать убийство тысячи своих воинов? Просто ради забавы?
— Ты не устоишь перед одним, нечего поминать тысячу!
Тоол кивнул: — Видишь, как это трудно, Бекел — отвечать на вопросы? — Он отошел от края обрыва и спустился по склону, что был слева — самый пологий склон, будь у зверей разум, они пошли бы именно здесь. «Но страх гонит их вперед, вперед. Страх приводит их на край обрыва. Страх доводит их до смерти.
Смотрите же, воины, как я бегу.
Но не вас я боюсь. Хотя эта деталь не имеет значения — видите ли, краю обрыва все равно».
— Что за проклятое племя? — вопросил Скипетр Иркуллас.
Разведчик наморщил лоб: — Торговцы зовут их нит’риталами — они отличаются синими полосами на белых лицах.
Воевода акрюнаев потянулся, избавляясь от боли пониже спины. Он думал, будто эти дни миновали. Треклятая война! Неужели он недостаточно повидал, чтобы заслужить уважение? Все, чего он хочет — спокойная жизнь в родном племени, возможность играть в медведя с внуками — и пусть вопят, пусть набрасываются скопом, ударяя кожаными ножами куда дотянутся. Он с наслаждением дергается, изображая гибель зверя — но непременно вскакивает с ревом в тот самым миг, когда все подумали, что медведь помер окончательно. Детишки разбегаются с криками, а он ложится и хохочет, пока не начинает задыхаться от смеха.
Ради сонмища духов, он заслужил мир. Но вместо мира… вот это. — Сколько юрт ты видел, скажи снова. — Память его последнее время протекает как источенный червями мех.
— Шесть, а может и семь тысяч, Скипетр.
Иркуллас крякнул: — Не удивительно, что они успели сожрать половину загнанного в кораль стада бхедринов. — Он поразмыслил, почесывая заросший сединой подбородок. — Значит, тысяч двадцать обитателей. Как думаешь, верный счет?
— Мы нашли следы большого военного отряда, ушедшего на восток дня два назад.
— Значит, число бойцов уменьшилось еще более… следы, говоришь? Баргасты стали беззаботными.
— Наглыми, Скипетр — в конце концов, они уже убили сотни акрюнаев…
— Плохо вооруженных, плохо охраняемых купцов! Они этим гордятся? Ну, теперь они встретят истинных воинов Акрюна, потомков тех воителей, что сокрушили захватчиков из Овл’дана, Летера и Д’расильани! — Он подобрал поводья и повернулся к помощнику: — Гават! Готовь крылья к галопу — как только их посты нас заметит, трубите Сбор. Увидев укрепления — атакуем!
Многие воины услышали слова командира — тихое, зловещее «хуммм» пролетело по рядам.
Иркуллас покосился на разведчика. — Скачи назад к своему крылу, Илдас — но старайся не потревожить их постов.
— Говорят, женщины Баргастов столь же опасны, как мужчины.
— Не сомневаюсь. Мы убьем всех, близких к первой крови. Детей сделаем акрюнаями, а непокорных продадим рабами в Болкандо. Ну, хватит болтовни — расстегивай колчан, Илдас! Надо отмстить за сородичей!
Иркуллас любил играть в медведя с внуками. Он как нельзя лучше подходил к этой роли. Упрямый, не скорый на гнев, но — как успели понять летерийцы и все прочие — нужно бояться красных искр в его глазах. Он водил конницу воинов — акрюнаев уже тридцать лет и ни разу не бывал побежден.
Командиру нужна не только храбрость. Дюжина летерийских воевод уже сделала ошибку, не веря в хитрость Скипетра.