Пыль Снов (ЛП) - Эриксон Стивен. Страница 162

Страль проклинал себя. Нужно было давно избавиться от вдовы. Показать, что Бекелу она не интересна. Духи подлые, если бы он заметил в ее глазах блеск безумия, сам убил бы.

Отныне командовать Сенаном в битве выпадает ему. Удовлетворились самые тайные его мечты — как раз тогда, когда он добровольно решил остаться в тени Бекела. Но исполненное желание оказалось вовсе не таким сладким на вкус. Честно говоря, он им уже давится.

Бекел обсуждал с ним грядущую схватку. Рассказывал о своих замыслах. У Страля есть хотя бы это. Когда Сенан соберется на рассвете, он призовет вождей кланов и передаст слова Бекела, как будто придумал всё сам. Послушаются ли они? Ну, скоро он узнает.

На востоке солнце открыло глаз и, казалось, дрогнуло при виде массивной стены туч, пожравших половину неба. На обширной равнине, на самом краю земель исчезнувших овлов, зашевелились две армии. Звериные знамена Баргастов поднялись над приглаженной ветрами травой, словно напруженные парусами мачты; пепел костров наподобие черного снега густо висел в воздухе. С юго-запада на них надвигался полумесяц конницы и пехоты. Стяги вились над легионами солдат Сафинанда, шагавшими в фалангах — щиты скошены, чтобы не давил ветер, копья блестят в ярком свете зари. Роты застрельщиков из Д’раса и лучников заполнили прогалины между главными отрядами. Конные стрелки двигались на концах бхедриньих рогов строя, за ними ехали копьеносцы в тяжелых доспехах. Кони плясали под воинами Акрюна, то и дело кто-то выезжал вперед, а приятели скакали за ним, помогая успокоить скакуна.

Вождь Войны Марел Эб поставил воинов Сенана в середине гребня, в окружении малых кланов. Его барахны были разделены между братьями, закрепившись на флангах.

День разгорался. Полумесяц приближался к позициям Баргастов, постепенно смещаясь к югу — так докладывали вернувшиеся разведчики.

Вскоре ветер утих, воздух почему-то пронизало холодом. Самый разгар лета, но дыхание плюмажами вылетало из глоток тысяч лошадей. Воины дрожали — наполовину от мороза, наполовину от страха.

Что это, битва богов? Когда покажутся духи акрюнаев, подобные клыкам в распахнутой пасти? Не готовы ли неупокоенные боги, предки Баргастов, выползти из — под промороженной земли, распевая старинную панихиду крови? Неужели смертные армии обречены сражаться в гуще ужасающей схватки властителей? Небеса над ними раскололись надвое: хрупкий утренний свет на востоке, непокорная тьма ночи за западе. Никто — ни Баргасты, ни акрюнаи, сафии или драсильяны — не видели такого неба. Оно наполнило их трепетом.

Иней покрыл траву, блестел на железе и бронзе; ледяной воздух плыл перед фронтом бури. Ни одна из армий не начинала петь вызывающих боевых гимнов. Неестественная тишина сковала войска, хотя воины уже могли видеть противника.

Ни одной птицы в лихорадящем небе.

Однако армия Акрюна надвигалась на ненавистного врага. А тот стоял в ожидании.

В тысяче шагов к западу от позиций Баргастов лежало тело женщины, скорчившееся в мерзлой траве спиной к облаченному в лишайники валуну. Хорошее место, чтобы лежать в последнюю ночь жизни. Иней блестел на бледной коже, словно алмазы.

Она умерла в одиночестве, в тридцати шагах от трупа брата. Но смерть забрала лишь плоть. Женщина по имени Хетан, жена Оноса Т’оолана, мать Абса, Стави и Стории, умерла немного раньше. Тело может ходить, топча скорлупу погибшей души — иногда дни, иногда годы.

Она лежала на мерзлой земле, завершая сцену полнейшей сдачи в плен. Неужели само небо наверху мигнуло, и не раз? Когда мигает небо, долго ли это длится? Как различить миг среди полотнищ тьмы, на заре света?

Духи, чьи крылья сгорели, став черными обрубками, не желали выдавать ей ответ.

— Седдик, ты еще жив? Мне кое-что снилось. Видение, смерть волкоящера, лежащего на боку, угроза костей под солнцем. Слушай мой сон, Седдик, и запоминай.

Алчность — это нож в ножнах амбиций. Подойдя слишком близко, ты видишь зловещий блеск. Слишком близко, чтобы убежать. Говорю тебе: алчность призывает смерть, и теперь смерть овладеет ей дважды. Это видение. Она умерла едва ли в сорока шагах от брата, а над ней в небесах сражаются две армии, и звери, бывшие братьями, готовы зубами рвать глотки. Странные имена, странные лица. Раскрашены как Казниторы. Человек с грустными глазами, его звать Скипетр Иркуллас.

Что за небо, что за небо!

Алчность и амбиции, Седдик. Алчность и предательство. Алчность и правосудие. Вот доводы судьбы, и каждый довод лжив.

Она умерла на рассвете. Я держала в руках сломленную душу. И все еще держу. Как Рутт держит Хельд.

Я узнала мальчика.

Абси, где же ты?

Седдик выслушал ее и сказал: — Баделле, мне холодно. Еще расскажи об огнях. О чудесных огнях.

Но огни сгорели, оставив лишь пепел и золу. Это холод иного мира.

— Седдик, слушай. Я видела дверь. Она открывается…

Глава 18

Слабая и утомленная Яни Товис проследовала за братом в ворота, в мертвый город Харкенас. Передаваемые в ее роду тайные легенды накрепко запечатлелись в душе, и она теперь узнавала детали увиденного. Когда шла по мосту, эхо шагов обняло ее, знакомое и родное, печальное, как одеяния умершей бабушки. Проходя под сводами арки, она как будто возвращалась домой — но дом стал местом забвения, она словно унаследовала чужую ностальгию. Тревога стала испугом, когда она вышла из прохладной темноты и увидела безмолвную, безжизненную панораму: высокие закопченные здания, покрытые пятнами башни и обезображенные статуи. Ярусы садов давно заросли не сорняками, а толстыми скрюченными деревьями; их корни разорвали стенки, обвили башни, подняли камни мостовых. Птицы свили гнезда на уступах, залив стены белым пометом. Груды сметенных ветром листьев завалили все углы, между плитами выросла трава.

Она могла ощутить старинную магию — что-то словно летает на самом краю зрения. Город пережил целые эоны, хотя этого вряд ли можно было ожидать. Колдовство все еще противостоит неумолимому напору времени. Она видит город, покинутый жителями едва ли поколение назад, хотя на деле он древнее, чем можно вообразить.

Так говорится в какой-то поэме, написанной именно здесь; Яни Товис отлично понимала ее смысл. Дитя и дом никогда не изменятся, если судить дозволено матери. Но толкования опошляют истины. Поэт стремится пробудить в слушателе то, что знакомо, но не высказано. Слова, заклинающие отсутствием слов. Но дети вырастают, и время пробивает копьями самые толстые стены. А иногда стены пробивают изнутри. Ее привычкой всегда было — она это понимала — сеять неопределенность. Для нее нерешительность стала способом жизни. Брат, разумеется, во всем противоположен. Они стояли, смотря друг на друга через пропасть, и пропасть эту вовеки не перекрыть мостом. Когда Йедан Дерриг делал шаг навстречу опасности, его воля становилась диким зверем, жуткой силой, готовой уничтожать жизни. Когда она не видела брата — руки в крови, взгляд тверже камня — ей казалось, что нерешительность — естественный порядок мира, состояние разума, ожидающего первого хода, всегда реагирующего, никогда не берущего инициативы. Разума, всего лишь удерживающегося на одном месте, пассивного, склонного сдаваться уготованной участи.