Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 48

Ну, и так далее. Одним словом, мы плывем, я рассуждаю, а пуща все выше, выше, выше из воды выходит…

Вдруг эти весла пробросали, заорали:

— Э-э-э! Э-э-э! — как дикие бараны.

Я подскочил! Глянул туда-сюда…

А они:

— Пан судья! Туда смотри! Наша хоругвь!

Смотрю — и точно — прямо впереди, под деревом, на малом грязном земляном бугре стоит их ротная хоругвь. Ровно стоит, сама собой, как будто ее кто-то нарочно в землю воткнул, а перед этим от тины и грязи отчистил…

А вот и этот кто-то! Из-под хоругви, с земли, вскакивает сам пан ротмистр, живой и невредимый. Правда, весь грязный, оборванный и местами даже окровавленный. Но зато радостный! Руками машет, кричит:

— Эй! Эй! Сюда!

А куда же еще?! Мои молодцы на весла навалились, живо до ротмистра доехали. Ох, он радый был! Он аж скакал от радости. Но и у нас тоже немало было радости, когда мы наконец на твердую, правда не очень твердую, землю сошли, то есть на тот грязный бугор. Там мы сперва наобнимались, накричались, потом я спрашиваю Драпчика:

— Как ты сюда попал?

— Да вот, — он говорит и на хоругвь показывает, — это она, язва, во всем виновата.

— Как так?

Он тогда и рассказал, как было дело. А было это так. Когда Цмок навалился на них и поставил их челн на дыбы, хорунжий испугался и выпустил хоругвь. Она и полетела в воду. Драпчик, такое увидав, сразу кинулся за ней, нырнул и вынырнул, подплыл, схватил ее за древко… Но тут вдруг самого его кто-то схватил за ноги и потащил на дно. Драпчик тонет, но хоругвь не отпускает. Хоругвь по уставу — священная вещь, сам погибай, а хоругвь не бросай. Он и не бросил, пошел с ней на дно. И вот уже лежит Драпчик на дне, хоругвь к груди прижал…. А тот, который его утопил, не унимается — он ему руки крутит. А Драпчик не дается! А тот его тогда по голове, по голове! А Драпчик еще крепче держится! Тот тогда как кинется к нему на грудь и как вопьется ему в горло, как начал его грызть! Тогда Драпчик из последних сил как закричит!.. Нет, закричать не успел — захлебнулся. И уже как будто помер… А потом, когда очнулся, видит: он лежит вот на этом самом земляном бугре, можно сказать, почти что острове, а рядом с ним стоит его хоругвь. Но кто ее в землю воткнул и кто его самого на берег вытащил, Драпчик не знает. Да это и неудивительно, он же тогда был чуть живой. Вон какие у него раны, вон какой он весь искусанный, изодранный. Он, говорит, только на третий день смог на ноги подняться, а первые два лежал гнилым бревном, думал, не выживет.

— Э! — -говорю. — Чего ты мелешь? Это какой еще такой третий день?! Мы же еще только сегодня ночью с Цмоком бились! Так или нет, служивые?!

— Так, — они кивают, — точно так.

Драпчик посмотрел на нас, посмотрел, головой прокачал и очень недовольно отвечает:

— Ну, я не знаю! Может, вы в таком хорошем месте были, что и времени не замечали. Выпивали себе, закусывали… А я здесь пять дней и пять ночей на одних сырых лягушках просидел! Вот почему мне каждый завтрак, каждый ужин памятен!

Пять дней! О, думаю, вот это улика так улика! Но ничего ему не объясняю, а просто задаю осторожный вопрос:

— И что, пан ротмистр, ты здесь все эти пять дней и пять ночей так один и просидел и никого не видел? А свидетели у тебя на это есть?

Он страшно на это обиделся, весь аж покраснел, но удержался и ответил:

— А вот представь, что есть!

— Кто?

— Пан инженер, вот кто!

— Кто-кто? — я вроде как с насмешкой переспрашиваю, а на самом деле меня уже всего трясет. — Какой тут еще инженер?!

— Обыкновенный, — отвечает ротмистр. — Он вчера здесь в лодке проезжал.

— А! — говорю и хитро улыбаюсь. — Это такой толстый, рыжий, вот с такими длинными усами? В богатом желтом кунтуше?

— Нет, — отвечает Драпчик. — Совсем не такой. Этот был худой, чернявый, гладко выбритый. В серой чужинской свитке. Он и сам, похоже, из чужинцев.

О, думаю, он это, точно он, Демьянов анжинер, перевертень поганый! Меня еще сильней трясет, но я виду не подаю, говорю совершенно спокойно:

— А, понятно, я и этого инженера встречал. Он еще был в черных окулярах. Так?

— Зачем ему те окуляры? — удивляется Драпчик. — Он что, разве слепой? Он очень зрячий! У него еще с собой была такая книжечка, к ней свинцовый карандашик. Он все время в нее что-то записывал. А слепые писать не умеют.

— Не умеют, — соглашаюсь. — Это верно. А какие у него были глаза?

— А я откуда знаю?! — злится ротмистр. — Он же ко мне близко не подплывал. Я когда стал его просить, чтоб он меня к себе в лодку забрал, он засмеялся и сказал: «Знаю я вас, стрельцов! Тебе только в руки дайся, так ты сразу меня убьешь и ограбишь!» И велел своему хлопу грести дальше.

— Какому еще хлопу? — говорю.

— А тому, который у него на веслах был. Здоровый такой хлоп, звероватого вида.

О, думаю, понятно: волколак! Но для точности задаю наводящий вопрос:

— А уши у него, у того хлопа, были острые и волосатые?

Тут пан ротмистр совсем разъярился, орет:

— Что ты ко мне пристал, пан судья? Я тебе что, подследственный?

— Нет, — говорю, — пока что еще нет. Но ты уже подозреваемый. Потому что со злодеями нюхался.

— Какими?! Где?!

— Это я потом расскажу. А пока что дальше докладывай: что у тебя потом с ними было?

Драпчик как увидел, что я не шучу, сразу стал тихий, серьезный. Посмотрел по сторонам, подумал, повздыхал, а после говорит:

— Так было дело. Я сижу. Вижу, плывет приличный, поважаный человек, правда, не наш, но все равно почти что пан. Я вскочил, стал его к себе подзывать, стал проситься, чтобы они взяли меня к себе и отвезли в Зыбчицы. Но они отказались. Я тогда уже хотел кидаться в воду, хотел их догонять и брать их на приступ… Но тут этот поважаный гад достает со дна лодки аркебуз, целит в меня и говорит: «Ты, пан Драпчик, не волнуйся. Завтра за тобой твой собутыльник, пан судья приедет, он тебя и подберет. А мне с тобой возиться некогда, я здешний инженер, я провожу срочную инспекцию». После он пхнул своего хлопа в спину, крикнул: «Работать! Шнель!», тот взялся грести. Они поплыли вон туда, — тут Драпчик показал, куда, потом сказал: — Это все. Вот я вас со вчерашнего и ждал. И дождался, язва мне в бок!

Ат, думаю, какое дело хитрое! Но ничего, мы и не такие распутывали. Больше я уже ничего у Драпчика не спрашивал, сказал, что пора ехать дальше. Взяли мы хоругвь, посели в челн и поплыли. Но не туда, куда инженер, а прямо в обратную сторону.

И что вы думаете? Скоро пошли совсем знакомые места, а воды там было столько, сколько всегда бывает, местами даже меньше. А после показались Зыбчицы. Эти мои сразу стали радоваться, петь свою дурную «Дрынцы-брынцы», а Драпчик, как варьят, размахивал хоругвью.

Один я сидел тихо, молчал. Мне, конечно, тоже было радостно, но как-то по-особому. Потому что я прекрасно понимал, что наши беды еще только начинаются.

Но ладно об этом! Что я, ворон, что ли, чтобы накаркивать? Так что дальше было так: воды становилось все меньше и меньше, а у самой Згодной Брамы она совсем кончилась. Вышли мы из челна и уже своим ходом вступили в Зыбчицы. Шли по улицам — первым Драпчик, он несет хоругвь, я иду под хоругвью, за нами стрельцы, — а по сторонам стоял народ и как-то очень странно на нас поглядывал. При этом многие из них по своей злобной привычке безмолвствовали, и только некоторые, самые впечатлительные, выкрикивали всякое…

И из этого всякого я вдруг понимаю, что нас в Зыбчицах не было, страшно представить, целый месяц! Вот тебе на, пан Галигор! Вот ты в Драпчиковы пять дней верить не хотел, а теперь на тебе тридцать! Ох, голова кругом идет! Ох, я не знаю, что и делать! Выхожу я на Соймову площадь и думаю: на ком бы это зло сорвать, чтобы самому от зла не задушиться?!

И тут, как говорится, на ловца и зверь бежит — идет ко мне наш каштелян пан Ждан Белькевич и говорит: дальше проходу нет, там собаки стреляют. Какие, говорю, еще собаки, докладывай, пан Ждан! Он мне и доложил — кратко, четко, но и не без яда. Начал он с того, что те стрельцы, которых я здесь на пана Хвысю оставил, они же за мое отсутствие совсем распоясались. Стали грабить, пьянствовать, безобразия на улицах устраивать. На третий день пан каштелян не вытерпел, собрал три десятка панов и подпанков — и дал им на рыночной площади бой. Стрельцы бежали, затворились в Доме соймов… И с той поры так повелось: пока светло, они сидят у себя в Доме, каштеляном осажденные, Дом крепкий, каменный, их оттуда не выбьешь, не выкуришь, а как только стемнеет, они выходят на разбой. Говорят: это они делают вылазки. За харчами и за питьевой водой — у них же в Доме воды нет, только водка и вино, они все время пьяные, о чем с ними столкуешься?! Вот они и грозят каштеляну, что будут биться до последнего, пока Великий князь сюда не явится, пускай тогда, они кричат, он полюбуется, как его подлый народ на его верных защитников кидается!