Смерть волкам (СИ) - Чеблакова Анна. Страница 191

— Теперь, — задумчиво сказала Веглао, — я, наверное, пойду домой.

— Домой? В Хорсин?

— Нет. В Лесистые горы. Если Октай не против, я возьму его с собой.

Хильтуньо помолчал, а потом проговорил:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты туда шла.

— Почему? Там мне всё знакомо, господин Урмэди. Знаете, я… я до конца не верила, что действительно вылечусь. Я просто хотела убить Кривого Когтя, и больше ничего. Теперь я только чувствую, что я слишком много ненавидела. У меня как будто и сердца уже не осталось, вместо него какой-то уголёк. А ещё я просто отвыкла.

— От чего?

— От людей. От городов. От того, чтобы жить в доме и спать в кровати. От платьев… — она потеребила пальцами край подола платья, которое было на ней — серого, в мелкий голубой цветочек, когда-то принадлежавшего Торвите. — Всё это было в моей прошлой, лучшей жизни…

Помолчав, она проговорила глухо, с обидой и непониманием:

— Я думала, что когда Кривого Когтя не будет, я почувствую себя лучше — неважно, исцелюсь или нет. А теперь так получается, что и его нет, и болезни тоже нет… а мне всё равно тяжело. Сейчас мы говорим с вами, а я постоянно вспоминаю, как здесь было четыре дня назад. Когда были взрывы, повсюду огонь, трупы…

Она осеклась, а потом тихо пробормотала:

— Я, наверное, никогда не смогу забыть обо всём этом.

— Не сможешь, — грустно подтвердил Хильтуньо.

— Вот поэтому я вернусь в горы и буду жить там. Как вольный зверь.

— Но ты — не зверь, Веглао. Ты — человек. А человек должен жить среди людей.

— Там мне будет лучше

— Да, ты веришь в это, пока ты молода и сильна. Но молодость пройдёт, а на смену ей придут старость, одиночество, безнадёжность. В конце концов от тоски, болезни или старости ты умрёшь, и никто не придёт попрощаться с тобой, кроме Октая, если он будет ещё жив. Твоё тело занесёт сначала листвой, потом снегом, весной сквозь него прорастёт трава, и ты, героиня, спасительница сотен людей, исчезнешь, как будто тебя никогда и не было. Разве это справедливо?

— Справедливости нет, — срывающимся голосом сказала Веглао.

— Нет, есть, — твёрдо ответил ей Хильтуньо. — Есть, и ты сама творишь справедливость. Я это говорю, потому что я сам, своими глазами, всего четыре дня назад видел величайшую справедливость в мире: злодей повержен, невинные спасены. Поверь мне, Веглао, я тысячу раз проклинал этот мир, в котором нелепо гибли те, кого я любил, но сегодня я говорю тебе, справедливость есть. И если ты мне до сих пор не веришь…

Помолчав несколько мгновений, он продолжил тихим, задумчивым голосом:

— Я расскажу тебе одну историю. Я её уже рассказывал некоторым людям, но не всю… Так вот, когда мне было восемнадцать лет, я жил на своей родине, в Антьене. У меня были родители, младшие брат и сестра. Я хорошо учился, должен был поступить в университет, получить хорошую работу, обеспечить себе безбедную жизнь. Но всего этого мне не хотелось. Уже тогда я ненавидел, страстно ненавидел свою страну. Меня бесило всё: черты нашего простого, трудолюбивого, терпеливого народа, линия правительства, традиции — я, конечно, не могу сказать, чтобы всё это не заслуживало хотя бы неодобрения, жизнь там была очень жестока. Но это отвратило меня мало-помалу от моего отца, который был ярым сторонником правительства. От матери, которую я, страшно сказать, немного презирал за её наивность. От моих друзей. От всего… И я решил сбежать. Однажды ночью я тихо выбрался из дома и убежал на вокзал, доехал на поезде до бернийской границы, а уж там вместе с такими же нелегальными мигрантами пробрался сюда…

Сделав глубокий вздох, он продолжил, а Веглао не могла оторвать от него глаз:

— Я и один мой друг, его звали Аврасом, долгое время скитались, пока не пришли в Донирет. Тут я нашёл работу в букинистическим магазине, полюбил дочь моего хозяина и вскоре женился на ней, у нас появились дети, потом я стал единоличным владельцем магазина. Мой друг куда-то пропал, и я не раз пытался его разыскать, но так и не смог. Время шло, и постепенно мне стало казаться, что я всегда жил в Бернии, родился здесь и умру здесь. И совсем — я не лгу, совсем — не вспоминал о своей прежней жизни.

— И вы никогда не хотели вернуться? — потрясённо спросила Веглао.

— Никогда, — равнодушно ответил Хильтуньо, проведя ладонью по волосам.

— А… а ваши родители? Ваши брат и сестра? Вы ничего о них не знаете?

— Нет. Мне ничего неизвестно об их судьбе.

Он немного помолчал, потом повернулся и посмотрел на Веглао своими ласковыми, грустными, светлыми глазами, лишь цветом различными с глазами его сына.

— Видишь, моя милая, — горько сказал он, — как подло я поступил? Тебе трудно это понять, но ты не знаешь, на какую жестокость способен затравленный, озлобленный молодой человек, почти ребёнок — дети ведь не понимают чужих страданий. Тридцать два года назад глупый жестокий мальчишка заставил свою бедную мать выплакать по нему все глаза. Четыре дня назад погиб другой мальчик, который был его ненамного старше и намного лучше. Это тоже справедливость, Веглао, как это ни страшно. Это моя кара, я заслуживаю и принимаю её.

На миг он закрыл глаза под очками, а когда вновь открыл их, они блестели ярко, как разбитые льдинки на весеннем солнце.

— Мы ещё побеседуем, я надеюсь, — мягко сказал он, слегка коснувшись пальцами щеки девушки. Вслед за этим он встал и медленно зашагал по остаткам улиц.

Веглао смотрела ему вслед, пока он не скрылся.

Некоторое время она ещё сидела здесь, стискивая пальцы и скользя невидящим взглядом по всему окружающему. Потом, решившись, поднялась и направилась к дому Урмэди.

Всё-таки непросто понять человека. Казалось бы, жители Донирета должны были ненавидеть оставшихся в живых оборотней, однако никто не выгонял и не линчевал несчастных. Больница была разрушена, и в лазареты превратились почти все уцелевшие дома, в том числе и дом Урмэди. Люди лежали там вместе с бывшими оборотнями, и горожане выхаживали их с той же заботой, что и остальных.

Октай всё ещё лежал пластом, и потому был избавлен от интервью и встреч со всеми, кто хотел его видеть. Зато на Веглао обрушились не только репортёры, но и жители города. Мужчины при виде её снимали шляпы, женщины приветливо кланялись, а некоторые даже целовали её в щёку, дети доверчиво махали ей ручками. Дониретцы благодарили её за спасение города, исцелённые оборотни — за избавление от Кривого Когтя. Те немногие из них, кто боготворил вожака, предпочли уже забыть об этом, оценив, насколько же удобнее быть человеком. Только некоторые наиболее ярые поклонники Кривого Когтя смотрели на Веглао с ненавистью, но таких были единицы. Впрочем, общая благодарность не радовала Веглао. Она испытывала жгучий стыд, ощущая на себе восхищённые взгляды. Ведь она помнила, что не о других она думала в первую очередь, а о себе. Октай не в счёт — ведь он практически её второе «я». Убила-то она Кривого Когтя только ради мести, а весь город, да, наверное, и вся страна (думая об этом, Веглао ощущала стыд и страх) считала её героиней, стремящейся лишь к спасению чужих жизней. Нет, она стремилась и к этому, конечно! Она вместе со всеми горевала на церемонии погребения три дня назад, когда на пустыре возле города похоронили сто восемьдесят одну жертву самой кошмарной ночи в истории Донирета, — то обгорелое волчье тело с изуродованноё правой передней лапой закопали не здесь, а в отдалении, — искренне утешала тех, кто плакал перед ней, утирала чужие слёзы, слушала чужие жалобы, ни на секунду не притворяясь. Но, но, но…

Но белая маска Тарлиди у всех, кому она её показывала, вызывала только страх. Но бывшие оборотни, знавшие Тальнара, презрительно пожимали плечами, когда она начинала говорить о нём. Но имя Рэйварго указывалось лишь в одной из множества статей о найденной «Ликантропии», которые уже успели напечатать. А правда, которую рассказывала Веглао, мало кого устраивала.

Хильтуньо не было дома, когда она вошла туда. На кухне Торвита, осунувшаяся, с запавшими глазами, варила кашу на плите, одновременно напевая песенку своему сыну, задумчиво глядящему на неё со своего высокого стульчика. Увидев Веглао, Торвита ласково улыбнулась ей: